Перед тем как накинуть плащ, он решил ополоснуть все еще обагренные кровью кучера руки, сунул их в миску для мытья кистей и, оттирая красные пятна, бросил недоброжелательный взгляд на художницу:
— Сударыня, я не выбирал вас для того, чтобы писать картину, и теперь, по зрелом размышлении, понял, что мне вообще не нравится вся эта затея. Ну и, стало быть, я расторгаю договор.
— Простите, сударь, это невозможно: заказчик — не вы!
— Тем не менее, я остаюсь вашей моделью, а в этом качестве имею право решать, быть мне изображенным на ваших полотнах или нет! Так что и сам не стану больше заставлять трудиться вашу кисть, и свою невесту попрошу воздержаться от этого. Мое почтение!
Не притронувшись к поданному служанкой полотенцу, наследник регента отряхнул мокрые руки и переступил порог.
— Ну и грубиян! — возмутилась госпожа Лейстер.
Выйдя из мастерской, Элиазар с изумлением увидел лошадь из упряжки своего отца, мирно щиплющую травку на берегу канала, и карету, стоящую прямо посреди улицы. Дверцы были распахнуты, поводья брошены — как будто все, кучер и пассажиры, чего-то испугавшись, сбежали.
— Уж так тебе плохо было, Эрнст, что и прибрать не мог хоть самую малость? — разозлился тюльпанщик.
Но не оставлять же вот так карету с гербом его рода! Элиазар собственноручно развернул экипаж, закрыл дверцы, привел в порядок подушки. Лошадей привязали к вделанному в тумбу кольцу. Теперь можно было заняться и кучером, успевшим к этому времени потерять немало крови.
— Пошли быстрее, пока от нас не потребовали, чтобы мы еще и за мытье мостовой заплатили!
Раненого отнесли в дом, где у входа торчала палка с желтым концом — знак, что здесь можно найти хирурга.
А пока несчастного Роттеваля несли на носилках к врачу, Юдифь Лейстер разговорилась со своей юной моделью, которая с той минуты, как вышел тюльпанщик, молча, неподвижно и явно о чем-то раздумывая, стояла у дверей мастерской.
— Не угодно ли присесть, сударыня? — подвинув девушке стул, предложила художница.
Петру тронула забота хозяйки мастерской. Словно очнувшись от долгого сна, она взяла руку Юдифи, горячо пожала ее и выпустила, так и не сев. Женщины смотрели друг на друга, и во взглядах обеих можно было прочесть не только уважение, но и что-то похожее на дружеские чувства.
— Сударыня, мне совсем не хочется доставлять вам неприятности, — произнесла, наконец, Петра. — Брат заплатит вам за сеанс и возместит стоимость бумаги, грифеля и краски. Не знаю, захочет ли мой жених еще позировать: предложение заказать портрет исходило не от него, а он прислушивается только к собственным мыслям и действует только так, как хочет сам.
Столь неоднозначно истолковав необходимость прекратить сеансы, Петра подняла взгляд к потолку мастерской, где кружилась освободившаяся голубка. Но казалось, она ничего не видит: взгляд ее затуманился, глаза смотрели в пустоту.
Госпожа Лейстер почувствовала, что девушка готова к признаниям, пододвинула свой стул к креслу и, мягко надавив ладонью на плечо Петры, усадила ее. Потом сделала знак удалиться немногочисленным свидетелям: двум подмастерьям, один из которых, стоя со ступкой и пестиком, растирал краску, другой отмывал тряпкой с пола следы крови. Оба вышли, прихватив с собой канделябры, в мастерской воцарился уютный полумрак, и лишь робкое воркование оставшейся в плену птички иногда нарушало тишину.
Петра, оставшись наедине с художницей, молча стаскивала с рук натиравшие ей запястья браслеты, но в конце концов не выдержала, уронила голову на грудь художницы и зарыдала — сначала без слез, глаза оставались сухими, она только содрогалась всем телом, а потом пробились и слезы, и Юдифи почудилось, будто слезы эти вырвались из самых глубин существа ее нечаянной гостьи, будто каждая слезинка стоила девушке огромного усилия.
— Как вы добры ко мне! — простонала Петра. — Никто из моих родных не видел, чтобы я плакала!
— Я ничего о вас не знаю, милая… Но даже и без большого знания женщин можно догадаться, что вас принуждают к этому браку. И кто же это все затеял?
— Мой брат и мой жених.
— Неужели они совсем не считаются с вашими чувствами?
Петра, сняв с себя тяжелые ожерелья, покачала головой, и выглядела она в эту минуту настолько покорной, такой горестно-смирившейся, что художнице стало ее жалко. Легким движением руки Юдифь поддернула висевшую у нее поверх юбки цепочку, к которой были прицеплены рядышком перочинный ножик, ножницы, игольница и связка ключей, сняла с этой связки один ключ — большой, длиной в ладонь, тяжелый, бронзовый — и протянула Петре.
— А что мне с ним делать? — повертев ключ в руках, но не поняв, что все это значит, спросила девушка.
— У моего мужа есть загородный дом на берегу Вехта, всего в трех лье от Амстердама… Мы назвали этот дом — надежное убежище, где можно укрыться от мира и его мерзостей — Zorghvliet, то есть «Вдали от забот», а сами живем там только летом. Если стрясется беда и вам придется спешно искать себе приют подальше от Харлема, вы найдете его в Zorghvliet, открыв дверь этим ключом. И вы сможете привезти туда кого захотите.
— Спасибо, спасибо, как же я вам благодарна! — воскликнула Петра, расцеловав художницу в обе щеки.
Собственные же ее щеки едва приметно зарделись — наполовину от волнения, наполовину от удивления: до чего же догадлива ее собеседница! Может быть, это талант помогает ей так хорошо понимать женское сердце, так глубоко проникать в чужие мысли? Петре казалось, что, не зная о ней ничего, Юдифь знает все.
— Значит, вы замужем? — продолжила она и вдруг осознала, что эта подробность непонятно почему ее печалит.
Вместо ответа госпожа Лейстер просто показала своей модели руку: на среднем пальце было два кольца — оба в пятнах краски (дело в том, объяснила художница, что я обычно упираю в них кисти), но то, что повыше, ближе к ногтю, выглядело совсем новеньким.
— Понятно, замужем и… недавно? — предположила Петра, рассудив, что новое блестящее кольцо — венчальное.
— Я вышла замуж в прошлом году.
— А как зовут вашего мужа?
— Ян Минзе Моленар.[55] Он художник. Как и я, учился у Франса Хальса…
— Он живет в Харлеме?
— Он здесь родился. Но мы собираемся переехать в Амстердам, у Яна там друзья.
Петра, не зная, что еще сказать, барабанила пальцами по ручке кресла. Она задавала вопрос за вопросом ради одного-единственного, того, который по-настоящему ее занимал и который девушка никак не решалась произнести вслух.
— А это брак… это брак по любви? — собралась она наконец с духом.
Невинное любопытство гостьи растрогало художницу, и лицо ее озарилось улыбкой. Еще немного — и она усадила бы Петру на колени, назвала «сестренкой»: Юдифь была старше всего на несколько лет, но эти годы были у нее такими наполненными, что сидящая рядом девушка казалась ей ребенком.
— Да, я сама выбрала Яна, и Ян выбрал меня, — подтвердила она.
Молодых женщин как магнитом потянуло друг к другу, они обнялись, и Юдифь продолжила заговорщическим тоном:
— Петра, не позволяйте мужчинам управлять вашими чувствами, как своими делами… За границей говорят, что мы, голландцы, держим детей на чересчур длинном поводке, даем им слишком много воли, да и впрямь нетрудно так подумать, видя наших не знающих удержу, выкрикивающих ругательства вслед прохожим и кидающих в них комья земли сорванцов… Зато когда речь заходит о девицах на выданье, тут уж нельзя усомниться в том, что наши братья и отцы непременно проявят максимум тупости и упрямства. Как, впрочем, и в других делах. Они соединяют молодых людей лишь в собственных интересах, до чувств девушки или юноши им и дела нет — вот потому-то многие семьи потом и распадаются! Нашим правителям надо было бы допустить возможность развода — ведь с каждым днем все больше несчастных женщин стремится к этому…
Такие совсем не привычные для слуха барышни Деруик суждения поначалу слегка ее покоробили, она на мгновение усомнилась, стоит ли водиться с художницей, и даже подумала, не вернуть ли ей этот тяжелый ключ, с которым предстоит столько хлопот: куда его спрятать? что сказать Виллему и Элиазару, если они его найдут?.. Но Юдифь Лейстер говорила так по-доброму и смотрела на нее так ласково, что уже в следующее мгновение Петра устыдилась своего недоверия. Девушка снова принялась благодарить хозяйку мастерской, призналась ей на прощание в самых пылких дружеских чувствах, женщины обнялись, расцеловались, даже руки друг дружке поцеловали и сговорились непременно увидеться снова.
Спускаясь по лестнице, гостья спохватилась: она так долго пробыла у Юдифи — и ни разу за все время не только не произнесла имени Эрнста Роттеваля, но ни разу о нем и не вспомнила. Оправдание нашлось легко: они с художницей еще не стали такими близкими подругами, чтобы можно было признаться в совершенном ею прообразе супружеской измены. Но чем дольше Петра думала о случившемся, тем сильнее переживала из-за своей небрежности по отношению к любимому. Как же это так — Эрнста на носилках уносят из мастерской, а ей и горя мало? Что же у нее в таком случае вместо сердца?
