Вторжение тюльпанщика в красном и его слуги было шумным, Петра проскользнула тихо, как призрак, и выглядели они рядом странно.
— Что это на вас такое надето, сударыня? — набросился Элиазар на невесту. — Только жалкие, ничтожные людишки выбирают черный цвет для свадебного наряда — потом для траура пригодится. Неужто и вы такая же скупердяйка?
— Сударь, я пришла сюда по требованию брата, — замогильным голосом ответила Петра, — и не думайте, что, оказавшись рядом на полотне, мы соединимся и в жизни. От помолвки до свадьбы далеко, и от первого кольца до второго — ничуть не ближе!
— Ваше платье никуда не годится, сейчас же переоденьтесь!
— Увы, сударь, не во что. Вы же сами разорвали единственное платье, какое у меня было, в день нашего визита к бургомистру. Неужто вы позабыли об этом?
Элиазар, самолюбие которого уязвили черные одежды, потребовал немедленно их украсить — неважно чем. В сундуках, где художница держала разные уборы, предназначенные для моделей, обнаружились целые груды фальшивых камней. Петра — под сильным давлением Элиазара — выбирала усыпанные «алмазами» серьги, ожерелья и браслеты, служанки все это постепенно на нее навешивали, а когда дело было сделано, младший Берестейн еще и силком надвинул на ее негнущиеся пальцы несколько снятых с себя колец. Девушка промолчала, зато все, кто находился в мастерской, увидев такое, не слишком нежное, обхождение жениха с невестой, изумились до невозможности. Правда, жених этого крайнего изумления не заметил.
— Вот так-то лучше… — проговорил он, отступив на шаг, чтобы полюбоваться плодами своих стараний. — Теперь вы уже не напоминаете жену пастора!
— А разве такое вам не по вкусу? Вы ведь сами едва не стали пастором!
— Хватит, Петра, перестаньте дерзить! — взорвался жених, резко захлопнув веер, за которым девушка прятала улыбку.
— Сударыня, сударь, не угодно ли вам начать позировать? — вмешалась Юдифь Лейстер. И повела за собой чету к помосту на колесиках, закрепленному сейчас в самом светлом углу комнаты.
На помосте ученики художницы только что закончили расстановку предметов, которым предстояло стать фоном для двойного портрета. Здесь были плюшевое кресло с медными гвоздиками, небольшой столик, а на нем два высоких канделябра. Рядом с помостом — на другом столике — художница заготовила аксессуары, которые могли понадобиться ей позже для завершения композиции: лук, колчан с золочеными стрелами и пара голубков, связанных за лапки.
— Но здесь же только одно кресло! А Петра куда сядет?
— Кресло — для вашей невесты, — сдержанно объяснила Юдифь Лейстер. — Я предполагала, что вы, стоя рядом, положите руку ей на плечо или на спинку кресла, — так поза будет выглядеть более естественной…
— Что еще за выдумки!
— Если хотите, можно поставить второе кресло…
— Нет-нет, пусть будет так… Ну что, начинаем?
Когда жених и невеста заняли свои места, служанка принесла два белых тюльпана, которым предстояло под кистью художницы превратиться в Semper Augustus. Элиазар, вынув из высокого бокала тот, что поменьше, вдел его в петлицу, а Петра взялась было большим и указательным пальцами за стебель второго, но ей помешали достать цветок соскользнувшие с запястья на кисть руки толстые стеклянные браслеты. Невооруженным глазом было видно, что девушке, редко носившей украшения, неловко в этих сверкающих побрякушках.
— Сударь, нельзя ли снять хотя бы этот аграф, который царапает мне кожу своим острым краем?
— Даже и не думайте.
Сеанс оказался долгим и мучительным, у тюльпанщика, долго простоявшего в одной позе, затекли руки и ноги, а Петра просто-таки весь зад отсидела. Чем меньше песка оставалось в верхней колбе часов, тем больше обоим хотелось размяться. Элиазар, наплевав на то, что ему велено было стоять неподвижно, не выдержал первым: он принялся размахивать руками и сгибать ноги, совершенно не думая о том, что госпоже Лейстер из-за этого приходится то и дело стирать рисунок хлебным мякишем и проводить линию заново. Петра продолжала сидеть спокойно, но рука тюльпанщика слишком сильно давила ей на плечо, и, по всей видимости, приближалась минута, когда несчастная рухнет… если только, устав служить жениху подпоркой, не оттолкнет его.
Но самым печальным зрелищем были лица молодых людей — такие кислые, будто обоих терзало несварение желудка. Художница, добрая душа, велела одной служанке принести теплые вафли и рейнское вино, а другой, специально обученной сценическому искусству, приказала разыгрывать перед помостом развеселые сайнеты[54], однако и из этого ничего хорошего не вышло. Элиазар поинтересовался, не насмехается ли над ними художница, показывая такую ерунду, что же до Петры — она по-прежнему сидела насупленная, отчего напоминала куклу, мало того что плохо вылепленную, так еще и неудачно раскрашенную — от жары в мастерской белила и румяна таяли и текли по лицу.
В конце Юдифь Лейстер, изведя целый горшок черной краски, но не добившись верного оттенка платья, потеряла терпение и сердито отбросила кисти.
— Что это на вас нашло? — удивился Берестейн, сунул в рот трубку и принялся рассеянно шарить в кисете.
— Я не могу работать, сударь, если модель мне не помогает. Когда брат этой барышни заказывал ваш портрет, он не предупредил меня, что вы настолько беспокойный, просто ртутный шарик какой-то: бегаете туда-сюда, вертитесь, то и дело меняете позу… Беда с вами, да и только!
Элиазар, несомненно, нашел бы, что ей ответить, если бы в эту самую минуту в мастерскую не влетел кучер Берестейнов. Эрнст Роттеваль, загасив свечи, вздув платья женщин и сбив шапочки с подмастерьев, ветром пронесся к противоположной стене, секунда — и опрокинул бы кресло или сорвал занавеску с окна, но успел в последнее мгновение ухватиться за плечо одного из бюстов (к счастью, тот был каменным и на подставке устоял) — и тут силы его покинули, пальцы разжались, и юноша стал сползать по подставке вниз…
— Явился, осел! — взорвался Берестейн. — Где ты пропадал, когда был нам нужен? Я пришел сюда пешком! Ну-ка вставай!
Эрнст честно хотел исполнить приказание: он уперся пятками и напряг ноги, стараясь подняться, вот только подкованные железом и облепленные уличной грязью сапоги оказались ненадежной опорой — кучер поскользнулся и снова тяжело рухнул на пол. Петра невольно вскрикнула.
— Хватит нас позорить! — взревел Берестейн. — Встань, говорят тебе!
И Элиазар, вцепившись в одежду несчастного, рывком его поднял. Это было ужасно: едва он прикоснулся к Эрнсту, послышался звук лопнувшей ткани, но не резкий, отчетливый звук, характерный для полотна, а влажный — разрываемой плоти. Руки тюльпанщика мигом покраснели, а в прорехе разодранной рубашки кучера показалась пузырящаяся кровью рана.
У Эрнста закатились глаза, он лишился чувств.
— Вот это да! — вырвалось у его хозяина.
Петра побледнела.
— Господи, что это с ним?
— Верно, в кабаке с кем-нибудь подрался… Когда шляешься по непотребным местам, не миновать беды.
— Бедный Эрнст! Ужас какой!
— Да, в самом деле ужас, — согласился Элиазар, которому и прикасаться-то к раненым было противно, а уж тем более — ухаживать за слугами.
Он без особых церемоний оттолкнул безвольно упавшую ему на руки голову кучера, вытер окровавленные пальцы о его рубаху и, потеряв всякий интерес к парню, вернулся бы на помост, если бы не вмешалась потрясенная случившимся Петра:
— Мессир, ваш слуга умирает! Вы что — так ничего и не сделаете?
— Подумаешь… небольшое кровопускание! Тем лучше усвоит урок!
— Надо же кого-нибудь позвать!
— Еще и лекарю платить за такого мерзавца? Вы это серьезно? Нет уж, предоставим действовать самой природе, природа — лучший целитель… На любой ране в конце концов образуются рубцы, причем совершенно бесплатно!
Петра резко, как ударила, взмахнула веером, спрыгнула с помоста и, ухватившись за грязные сапоги кучера, в одиночку потащила его к дверям мастерской. Странная и уж точно достойная кисти художника картина: барышня в черной одежде волочет за ноги растерзанного парня — не на шутку рассердила Элиазара. Он сцепил руки за спиной и, не выпуская из зубов погасшей трубки, прошипел:
— Сударыня, что это вы делаете?
— Хочу поскорее доставить этого человека к цирюльнику, мне кажется, это мой долг! — с трудом переводя дух, отозвалась Петра.
— Порядочной даме не пристало заниматься такими упражнениями!
— Почему бы тогда вам не помочь?
Элиазар, не удержавшись, выругался. Ему не терпелось с этим покончить, и он знаком велел слуге вынести тело.
— Живее, живее! И к лекарю его! — и, подумав, добавил: — Впрочем, я поеду с вами!
Перед тем как накинуть плащ, он решил ополоснуть все еще обагренные кровью кучера руки, сунул их в миску для мытья кистей и, оттирая красные пятна, бросил недоброжелательный взгляд на художницу:
