Даже Кассандре, пребывавшей в угнетённо-пассивном состоянии, не могла передать Мария своих страхов и спокойной готовности к топору и смерти, мукам и крови.
«Только чудо может спасти нас, — думала девочка, — только Бог поможет нам, больше некому, если вдруг придёт в голову Балтаджи мысль о господарском доме в Яссах...»
Чудо свершилось: при свете факелов и костров загремели в русском лагере скрипучие колеса каруц, налетел на возок Дмитрий Кантемир, выхватывал из тёмного нутра то жену, то детей, счастливо смеялся и целовал их.
— Добрались, добрались, — то и дело повторял он.
Кассандра и тут не очнулась от своего подавленного и сумеречного состояния — ей уже больше не суждено было весело смеяться, улыбаться солнечному лучу и здоровью своих детей.
Она сломалась именно там, в господарском доме в Яссах, когда получила известие о переезде в русский лагерь и дальше, в Россию. Ей больше не было дела до жизни, она погрузилась в полусон-полудрёму, и все мелочи быта проходили мимо её сознания...
Словно растревоженный улей шумел и гудел русский лагерь. Никто не обращал никакого внимания ни на Кассандру, молча стоявшую перед возком и потом так же безропотно уведённую в шатёр Кантемира, ни на детей — целую стайку мал мала меньше, ни на Марию, растерянно взглядывающую по сторонам в надежде увидеть русского царя, завзятого шахматиста и такого благосклонного к ней, молдавской княжне. Суетились, бегали, шумели солдаты, выкрикивали какие-то слова офицеры, ржали кони, вздымавшиеся под расфранчёнными всадниками.
Кое-где ещё горели утренние костры, на которых солдаты варили неизменную перловую кашу и куски лошадиного мяса, да светились в посеревшем воздухе тусклые светильники.
Мария увидела, как из самой большой палатки главнокомандующего Шереметева вышла кучка офицеров, среди которых скромный тёмно-зелёный кафтан русского царя был просто тёмным пятном, как садился на коня сын Шереметева, молодой, безусый ещё генерал-майор, о чём она узнала уже значительно позднее — новые знаки отличия лишь недавно пожаловал ему Пётр, — как взбирался на лошадь, смирную и скромную конягу Пётр Павлович Шафиров в цивильном костюме с белыми пенистыми манжетами по сторонам роскошного голубого кафтана, с пышной пеной кружев в вырезе камзола.
Их окружили несколько всадников — то были толмачи, необходимые Шафирову в турецком плену, да офицеры для связи.
— Государь, — сказал тихо, но так, что расслышали все окружающие, Шафиров, — пожалей нас, детушек твоих, выполни все обещания по договору и нас верни из турецкой неволи...
— Не только вас, но Толстого мне надобно вернуть, — серьёзно и тоже тихо, но отчётливо произнёс Пётр. — Сделаю всё: срою Азов, уничтожу Таганрог, а уж о Каменном Затоне и говорить не стоит. Всё выполню, все условия договора, а вас верну...
Шафиров нагнулся с седла, и Пётр расцеловал его в обе круглые щеки, мелко и часто закрестил.
Всадники двинулись к турецким пикетам.
Мария видела, как уже издали крестил отъезжающих Пётр, каким озабоченным и грустным было его лицо, и впервые подумала о том, какие тяжёлые заботы лежат на плечах этого исполина...
Рядом с Петром стояла и Екатерина, и снова подивилась Мария свежести и прелести её немолодого уже лица, слегка тронутого гусиными лапками вокруг глаз и крохотными морщинками в углах губ.
А на другом конце лагеря увидела она выстроившихся в каре молдавских ополченцев и своего отца, вышедшего на середину этого войска.
Она подбежала поближе и услышала слова, которые говорил молдавский господарь своим людям:
— Братья молдаване! Вы сражались храбро, под рукой русского царя вы помогали освобождать нашу заплаканную и многострадальную землю! Не удалось на этот раз нам освободиться от Туретчины, не удалось вернуть нашей земле свободу. Русский царь взял нас под свою руку. Он приглашает всех нас переселиться в Россию, дарует нам земли и дома, пенсион и право жить по своим обычаям и дедовским заветам. Я никого не неволю, кто хочет, может остаться здесь, со своими семьями и своими домами, а те, кому некуда податься, кто знает, что только топор турецкий ждёт впереди, могут ехать со мной в русские пределы, в русские края. Никого не неволю, ещё раз говорю, решайте сами, к кому прибиваться, кому служить.
Он помолчал, оглядел своё небольшое войско — всего-то каких-нибудь шесть тысяч ополченцев, уже одетых в русскую форму, — и продолжил:
— Для решения нет времени, раздумывать не будем. Кто останется здесь, уйдёт в свои молдавские пределы, кому ещё дорога своя кроха молдавской земли — пусть перейдут сюда, направо. Кто последует за мной, молдавским господарем, князем русским светлейшим, — пусть станут налево.
Две трети солдат-ополченцев выстроились слева, две тысячи молдаван решили перейти направо.
— Братья, — обратился к ним Кантемир, — едва стемнеет, пробирайтесь своими тайными тропами на родную землю, чтобы не видели вас османы, чтобы не схватили и не отрубили головы. И вам дарую я те деньги, которые вы заслужили своим боевым делом, пусть они будут вам хоть небольшим, но подспорьем в вашей невольничьей жизни...
Казначеи раздали солдатам деньги, и постепенно эти две тысячи солдат, в основном самые бедные и неимущие, но имеющие семьи в молдавских сёлах, растворились в неяркой заре начинающегося июльского дня.
— А вас, братья, — обратился Кантемир к остающимся с ним, — благодарю за верность и преданность, ваш гетман Некулче поведёт вас вместе с русскими солдатами, и пусть благословение Божие будет на вас!
Мария гордилась своим отцом: в своей роскошной мантии, в высокой господарской шапке, он был молод и красив особой молдавской красотой.
Раздались команды, и молдавские полки влились в ряды русских солдат.
Уехали заложники. Долго ещё наблюдали русские, как отдаляются всадники от русского лагеря, как окружают их толпы турок, и только издали крестили и благословляли пленников, которым предстояло промучиться в османском плену три года, пока не срыт был Азов, не уведён гарнизон из Таганрога и Каменный Затон не превратился в кучу камней, руин и осколков кирпичных стен...
В тот же день, 12 июля 1711 года, русский лагерь тронулся в путь.
Впереди медленно шествовали священнослужители в своих чёрных рясах, держа икону Корсуньской Божьей Матери — это была любимая икона Петра Великого, перед нею он подолгу стоял на коленях, к ней обращал свои молитвы о спасении.
Молитвы и песнопения сопровождали этот ход священников, и турки с благоговением и молчаливым одобрением наблюдали это шествие.
Потом медленно, в такт шествию священников, шли солдаты охраны, держа наготове мушкеты и везя готовые к бою пушки. Шереметев приказал всему отряду быть настороже: мало ли что вздумают турки, коварство их могло быть отражено лишь полной боевой готовностью.
И только вслед за головным отрядом шли знаменосцы — несли штандарты и флаги русской армии.
Османы предупредили русских парламентёров: увидят, что русские выводят молдавского господаря, — нападут и отобьют, и потому в шатре Шереметева долго думали советники и сам Пётр, как сделать так, чтобы перехитрить турок.
Конечно, можно переодеть Кантемира, можно замешать его в группу солдат, но турки хорошо знают его в лицо, а по всей линии дороги выстроены их отряды, которые внимательно просматривают солдатские ряды...
И снова выручила Петра Екатерина.
— Вы говорили, — своим певучим голосом обратилась она к Борису Петровичу Шереметеву, — что для турок нет ничего более святого, чем гарем.
Борис Петрович непонимающе взглянул на будущую царицу.
А Пётр уже уловил нить её мысли и весело усмехнулся: ай да жёнка будет, настоящая солдатская жена, сумеет помочь в самую трудную минуту. «Слабая, — думал он, — рядом с тобой умрёт, а сильная поможет выжить, выстоять».
Он молчал всё то время, пока говорила Екатерина.
— Не будут они досматривать кареты и возки с гаремом, ведь так? — спросила она.
— Да нет, не принято у них заглядывать в лица женщин, особенно если гаремные...
— Ну так пусть и Кантемир, светлейший князь, побудет немного в роли гаремной женщины, — закончила Екатерина.
— Вы вольны, — низко поклонился Кантемир, — да только не пристало мне скрываться, пусть уж лучше погибну я, но в открытом и честном бою...
— И погубишь всю армию, — сурово возразил Пётр, — из-за тебя может такая заваруха начаться, что всех перебьют, никто не уйдёт.
Кантемир покраснел. Он хотел ещё что-то сказать о низменности своего положения, но Пётр не дал ему закончить.
— Дело говорит Екатерина, — сказал он, — всю семью свою посади в гаремные возки и кареты и сам среди женщин скройся. Незаметно провезём, обманем турок, обведём их вокруг пальца.
