Карл намёка не понял и не принял — он продолжал сидеть в Бендерах, снова и снова плетя интриги и привлекая европейские дворы к заговорам против России.
Балтаджи послал Карлу несколько подвод с провиантом, несколько десятков конных янычар, чтобы сопровождать его через границы европейских государств, но Карл упёрся, стоял на своём, не желал возвращаться домой — тепло ему жилось на хлебах у турецкого султана.
В конце концов Балтаджи пришлось выдворять Карла силой...
Два генерала с шестью тысячами турок и десять тысяч татар с десятью пушками направлены были в Бендеры. И это против находившихся там всего лишь трёхсот шведов!
Целая армия наводнила Бендеры, она проникла даже в королевский лагерь.
Но солдатам было приказано не причинять королю вреда, не убивать Карла и его людей.
А как было это исполнить, если король не желал подчиняться предписанию султанского фирмана!
Карл не смутился силой турок и татар — он приказал строить укрепления, баррикадировать окна и двери, подпирать их брёвнами и подходящей мебелью, чтобы не пустить чужаков в королевский дом.
Сам Карл, все его люди, камердинеры, канцлер, казначей, секретари, все слуги деятельно готовились к обороне.
Король важно обошёл свои владения, укреплённые и забаррикадированные, нашёл, что теперь он неуязвим, и спокойно уселся играть в шахматы со своим фаворитом Гротгаузеном...
Однако первые же выстрелы пушек разнесли все баррикады Карла, и ему пришлось спасаться бегством. Только уже при второй встрече с Балтаджи выторговал он себе право полной безопасности при проезде через границы к себе, в Швецию.
Но на это ушло несколько месяцев, и всё это время Балтаджи чувствовал себя так, словно во рту его сидел больной зуб — чем скорее его удалить, тем лучше будет чувствовать себя его хозяин.
Во всяком случае, Карлу пришлось-таки оставить Бендеры и возвращаться домой через Польшу, где уже сидел на троне ставленник Петра — саксонский курфюрст Август.
Ничего этого не знала и ни о чём этом так и не услышала Мария — скрипучие колеса коляски увозили её от места этих событий всё дальше и дальше.
Пыль проникала во все поры старой коляски, забивала рот и нос, дышать становилось трудно, и потому приходилось передвигаться или по ночам, или по утренним свежим росам...
Кантемир и Кассандра ехали теперь вместе — в гербовой карете, с молдавским гербом, и Кантемир всё время держал руки Кассандры в своих.
Он всё ещё пытался вернуть её из того забытья, в которое она погрузилась во время спешных и страшных сборов, целовал её холодные пальцы, говорил ей нежные слова, и постепенно мрак, нависший над Кассандрой, рассеивался, она снова чувствовала тепло рук мужа, видела его ласковые глаза, холёные усы и бородку, вглядывалась в его как будто забытое и запорошенное пылью лицо, и пробивалась на свет живая жилка её жизни.
И первые Кассандры слова после долгого пробуждения были такими:
— Куда мы едем?
Кантемир принялся объяснять ей, что русский царь подарил им и прекрасный дом в Москве, и много замечательной земли, и несколько десятков десятин с крестьянскими дворами в северных провинциях, что теперь они богаты, гораздо богаче, чем в Стамбуле и Яссах, у них есть хорошая сумма в шесть тысяч золотых червонцев ежегодно и они смогут отдать своих детей учиться в прекрасные школы и послать за границу — теперь они могут всё...
Кассандра не верила — ей всё чудилась верёвка у горла и кривой турецкий топор, и лишь выглянув в крохотное оконце кареты, она увидела пробегающие мимо поля и леса, вековые дубы и развесистые каштаны, белёные крестьянские хатки, синие блюдца маленьких прудов, серую воду пробегающих рек, и эта мирная и величавая природа начала возвращать её к прежнему спокойствию и душевному ладу.
— Давай подумаем, — втолковывал ей Кантемир, — где мы станем жить? Если ты хочешь деревенской тишины и покоя среди природы, полей и лесов, то остановимся в тех пределах, что определил нам русский царь: построим там свою церковь, построим себе такой дом, какой захотим, сделаем нашу жизнь там удобной и тихой. Тем более что все наши невольники с нами, и царь ещё выделил нам много крепостных с их хозяйством, жёнами и детьми.
Она вопросительно смотрела на него, и он переводил разговор на другое:
— Но если ты хочешь блистать в свете, поддерживать свою родословную, своё происхождение от греческих и византийских императоров, нам можно легко устроиться в Москве: прекрасный дом там уже полон и мебели, и всяких удобств, какие только можно себе вообразить. Ты станешь выезжать в свет, познакомишься со всеми знатными женщинами, ты будешь в своём кругу, развлечения станут для тебя обычными и привычными.
— А ты? — вдруг спросила Кассандра. — Что будешь делать ты?
Он потупил глаза, немного помолчал и ответил грустно:
— Разве я и в Стамбуле не занимался тем же, чем хочу заняться теперь? У меня много работы, я хочу написать...
Кантемир начал перечислять ей то, что ему хотелось бы запечатлеть на бумаге, но она зажала ему рот рукой:
— А живое дело, к которому ты всегда стремился, живая жизнь, которую ты с такой радостью вёл в Яссах, — с этим покончено?
Он печально покачал головой:
— Сначала надо освоиться, войти в жизнь русского края, потом будет видно. Пётр Алексеевич успел узнать меня коротко, и, наверное, у него ещё появится возможность использовать и мой опыт, и мои знания в своих государственных делах...
— Всё-таки это изгнание, — грустно подытожила Кассандра, — и теперь уже только наши дети станут родными в этой чужой земле...
— Я не теряю надежды, что когда-нибудь Россия всё-таки освободит нашу родину от владычества турок, я не перестаю на это уповать. — Кантемир прижал руку жены к своим губам. Рука была горячая и живая...
— Но пока мы в изгнании, нам необходимо как следует познакомиться с новой родиной, привыкнуть к её обычаям и укладу, — опять заговорила она, и Кантемир был счастлив, что в ней снова проснулась жилка её практического ума и она может к концу этой долгой и утомительной дороги рассуждать здраво обо всём, — и лишь потом, когда подрастут наши дети, когда девочек надо будет выдавать замуж, поедем в столицу. Представляешь, как будут смеяться над нашими обычаями люди, с ними незнакомые! Надо освоиться, перенять у этого народа всё, что есть у него хорошего и доброго, тогда уже можно будет не бояться насмешек и издевательств. Судачащие кумушки во всех странах мира одни и те же, — смеясь, закончила она.
И опять он прижал к губам её живую и горячую руку и вспомнил слова домашнего доктора Кантемиров — Поликала, грека, вывезенного ими ещё из Стамбула: «Она отойдёт: чересчур много обрушилось на её хрупкие плечи, голова её не выдержала стольких перемен...»
Да, Кассандра отошла, хотя и чувствовалась ещё некоторая странность в её голосе и манерах, но она уже могла рассуждать разумно, и Кантемир был счастлив...
Сразу после границы Украины и России армия пошла в одну сторону, а Кантемиры со всеми своими молдаванами повернули на восток. Армия шла к западу, чтобы завоёвывать новые пространства для России, а молдавский господарь ехал, чтобы стать большим русским помещиком, светлейшим князем.
Сколько ни искали Кантемира янычары Балтаджи, не смогли его найти, вернулись понурые, виноватые — нет нигде этого бывшего молдавского господаря, исчез, как сквозь землю провалился...
Балтаджи только скрипнул зубами.
Слишком хорошо знал он характер своего повелителя — султана Ахмеда III, представлял, как тот будет изучать подписанный им, Балтаджи, мирный договор.
Нигде не находил изъяна Мехмед-паша: такой почётный мир, столько приобретений, русские уберутся из пределов Черноморья, уйдут с их, турецкой, дороги. Разве это не хорошо?
Но кто знает, какие мысли зашевелятся в голове султана, когда он, Балтаджи, представит ему отчёт о предпринятых им действиях!
Знал Балтаджи, что султан молод и неопытен, что руководят им подчас лишь из гарема да мать ещё имеет какое-то влияние на него.
Но иногда заносит султана, и он без разбора приказывает рубить головы — ох как любит он кровь, любит смотреть, как брызжет она из шеи непокорного!
Армия собралась в обратный поход, свернулся лагерь, роскошный шатёр Балтаджи был увязан в тюки и погружен на медлительных верблюдов.
Султан сидел в своей приёмной зале, окружённый невольниками с огромными опахалами из перьев страусов. Подогнув ноги, восседал он на мягких подушках низкого дивана, украшенная золочёным тюрбаном голова его почти не двигалась. Только подрагивали веки в такт медленным взмахам опахала, разгоняющим жару над этой царственной головой.
Балтаджи вошёл в залу, низко склонившись, припав головой к полу, дополз до подножия султанова седалища и поцеловал его туфлю.
