Ознакомительная версия.
– Вы… вы хотите дать сражение китайцам?.. Когда?.. Где?..
– Все будет зависеть от того, когда и где появится Лицзян, – быстро, надменно-ледяно сказал Унгерн. Поставил бокал на стол со стуком, и Эхе-дагини вздрогнула и нервно натянула на руку черную кружевную перчатку. Она, продолжая глядеть то на барона, то на царственного мужа, поддела ложечкой топазовый бурятский мед с саянских пасек. – А он может появиться, как вы сами понимаете, в любом месте и в любое время. Я намерен разбить его наголову, где бы он ни возник. Хотя, черт побери, из моей Дивизии то и дело исчезают люди. И я не знаю, куда они исчезают. Их трупы не находят. Погоня, снаряженная за ними, возвращается бесславно. Исчезают мои люди. Но я дам бой Лицзяну. Я снова дам неравный бой. Я взял Ургу с численным перевесом войск противника – я разобью Лицзяна с горсткой тех, кто идет за Азию и веру!
– Война… я не хочу войны!.. Божественная супруга… опять война… я не хочу войны… – Богдо-гэгэн задрожал, как в сильном ознобе. Эхе-дагини вскочила, бросилась к нему, прижала его голову к груди, гладила, утешала. Владыка уже бился в истерике. – Дорогая… я не хочу, не хочу больше войны!.. Война жестока… столько крови… о, я плачу, плачу… простите, великий хаган… дорогая, дай мне водки!.. Дай… мне… водки…
Эхе-дагини безмолвно глянула на раскосого прислужника в черном дэли с золотым вышитым драконом на спине. Тот проворно плеснул в рюмку еще «Смирновской». Эхе-дагини сама бережно поднесла рюмку ко рту мужа, и владыка выпил ее, как лекарство, разбрызгав по парче курмы для торжественных приемов, по подлокотникам трона, по узорному ковру под ногами.
– О… о… горячо… сейчас станет легче…
Супруга вложила в клацающие зубы мужа кусочек сдобного хвороста. Он зажевал сладкое тесто, его руки тряслись, лицо колыхалось, на лбу выступили блестки пота. Он не хотел войны. Он очень не хотел войны.
– А ваши… ваши планы, главнокомандующий?..
– Мои планы? – Унгерн сверкнул белыми, выпученными глазами. – Соединить дракона с двуглавым орлом. Объединить под вашим началом, Богдо-гэгэн, все монгольские народы. Создание большого мощного государства в Центральной Азии. Его столица – в Тибете. Да, скорей всего, в Тибете. Восстановление в Китае династии Цин, под крылом которой монголы процветали, а значит, будут процветать. Далее – союз с Японией. Далее…
Богдо-гэгэн замер. Эхе-дагини, сама подавшись к столику, налила вторую рюмку водки. И тоже замерла, напряженно слушая.
Прислужники застыли, будто восковые.
Доржи улыбался, как Будда. Его обритая голова с черно-сизым налетом чуть отросших волос медно поблескивала в свете свечей в шандалах, масляных светильников и электрической люстры.
– Далее – поход на Запад. На Россию. Вместе с военными силами Японии – большой поход на Москву. Затем на Питер. Затем в Европу. Мир будет наш.
Ножка хрустального бокала наконец-то хрустнула в судорожно сжавшихся пальцах барона.
– Повторение пути Чингисхана? – Змеиные губы Эхе-дагини побледнели.
– Вы же верите в воплощения, о Небесноликая.
Доржи сунул руку в карман синего дэли. На мгновение Унгерну показалось, что Доржи сжимает в кармане револьвер.
Эхе-дагини, неотрывно, как на змею, глядя на барона, безмысленно, медленно, как сок фэйхоа, выпила водку, налитую для живого Будды.
Если добрый мужчина или добрая женщина опьянят себя сомой или иным напитком, вызывающим видения, они вступают в мир, откуда может не быть возврата.
Алмазная Сутра
Ганлин играет
Смотрите все на меня!
Никто на меня не смотрит.
Не глядите на меня: обожжете зрачки!
Так и едят глазами.
Человек живет среди людей. Я бы хотел жить среди богов! Да не пускает меня туда пока… кто? Может быть, Тот, Кого Нет?
Я есть. Я есмь. Я был тевтонским рыцарем; я был православным офицером; я стал монгольским цин-ваном. Я уже почти Будда.
Но если я уже Будда, почему я не могу сделать с моею землею то, что истинный Будда сделал с нею?
Катю уже не трепало в жару. Она уже стала потихоньку вставать с постели, расхаживать туда-сюда; Семенов, укутав ее в тулупчик и пуховый платок, выводил на воздух, на мороз – все приговаривал: дыши глубже, вдыхай, на этакую-то красоту нигде не насмотришься.
И правда, вокруг все дышало невероятной чистотой, невестиной – или, может, погребальной – белизной. Каждую ночь выпадал снег, а морозец был мягкий, слабенький, градусов пять по Цельсию. Катя щурилась на слепящий снег. Иуда давно не приезжал из Урги – с тех пор, как кинул ей на постель шелковую китайскую накидку, смущенно поцеловал ей руку и убежал.
Не думать, не думать о нем. Все, что было между ними – только сон, сон, призрак; ничего более.
Она выздоравливала, уже улыбалась, уже смеялась. Из лагеря пока более никто не исчезал. Все утихло. Монгольское жесткое солнце светило вовсю, бросало белые копья в румяные лица, в обтянутые обветренной кожей солдатские скулы. Унгерн всерьез верил, что завоюет Азию, а потом и весь мир. Время от времени перед Катиными глазами всплывала потусторонняя пещера, и она гнала от себя видение. Это тоже сон, всего лишь сон. Она промерзла в степи, уснула, валялась у ног коня, а замерзающим, Триша говорил, всегда снятся фантастические сны.
А с виду – все шло замечательно. Зыбкий покой лагеря хранил – кто?.. – Будда? Бурхан здешних мест? Майдари Победитель – или, может быть, все-таки Христос Господь, ибо половина баронова войска все же наши, русопятые солдатики да казаки были, молились да крестились во спасение души?..
Все шло превосходно – до той поры, пока взяло да перестало так идти.
Все не могло быть все время хорошо.
Катя и Машка напились пьяные.
Машка ухитрилась раздобыть преступной, строго-настрого запрещенной Унгерном водки. У кого она выклянчила четвертную? У Федора? У Марьи Зверевой? У офицерья? Никто не знал. Она, таясь, горбясь и пригибаясь, принесла бутылку в юрту, озорно выдернула ее из-под полы тулупа, дразня, показала, опять спрятала под тряпки. Катя засмеялась, потянулась к ней:
– Что это у тебя там блестит, Маша?..
– А это, дорогуша, водочка! Беленькая это! Родимая!.. – Машка вытащила бутылку, уже не таясь, восхищенно рассматривала, подняв, вертя над головой. – Ну, супостат, ежели он мне отраву какую присватал, я ему весь череп этою же бутылкой размозжу!.. Да нет, не мутная, и клялся-божился, что не змеиная… Я китайскую, змеиную, страсть не люблю… Катька, душечка, ты когда-нибудь водку-то пила, барышня ты кисейная, или нет?!..
Катя смущалась, хохотала, запрокидывая голову.
– Пила, конечно, Машенька, еще как пила!.. Ну, рюмочку в праздник… на поминках… полрюмочки…
– Полрюмочки! – передразнила ее Машка. Встряхнула бутылку. Придирчиво поглядела на летящие пузырьки. – Смешно! Эта водка – всем водкам водка, сибирская, ядреная! Из Кяхты, если не наврали, привезли, от купцов Трофимовых, что кяхтинскую бакалею всю – в кулаке держат… И мы с тобой сейчас ее, миленькую, отпробуем!.. Ух как отпробуем!..
– А… закуска у нас есть?.. – Катя смеялась, ее белые зубы блестели, она откинула растрепанные золотые волосы на спину. – Чем мы твою сибирскую закусим?..
– У нас есть все! – торжественно объявила Машка, застиранные кружева шанхайской кофточки на ее полнеющей шее распахнулись, пуговка отлетела, и ниже яремной ямки мелькнули странные мелкие, будто кто-то порезал ее ножичком для разрезания книг, или котенок провел когтями, расцарапал грудь, непонятные шрамы. Катя отвела глаза. Машка раскрыла увязанную плотно торбу, стоявшую в углу. – Я все загодя припасла! Нынче, Катюшка, знаешь, какой денек? – Машка завела глаза кверху. – В этот денек я пару годков назад заново родилась. В Омске… меня расстреливали, такую прорву народу поубивали, а вот я, видишь, спаслась… мир вижу, тебя вижу… радуюсь, пляшу, с мужиками люблюсь, водку пью… И буду пить! – Она повернула к Кате лицо, раскрасневшееся, наглое, с расширенными светло-серыми, как лед, глазами. – И гулять! А лежала бы дохлой рыбой, вонючей тухлятиной на дне Иртыша… Не будем о грустном, королева! А попросту напьемся! И пусть мужики нам завидуют!
Катя восхищенно глядела, как Машка снует по юрте туда-сюда, нарезает вяленое мясо, кровяную степную колбасу, вытаскивает из торбы странных огромных рыб, и рыбьи толстые спины жирно трясутся – рыбы сплошь состоят из жира… где Катя видела таких?.. а, это вкуснейшая рыба чир, Иуда угощал ее при первом их свидании в Урге… – раскладывает в жестяных мисках пучки соленой черемши, плоские монгольские лепешки, напевает при этом: «Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!..»
– Боже мой, Маша, что за пир…
– Ну да, да, мой день рожденья, тебе говорят! – Машка вздернула бутылкой в воздухе, умело, как мужик, не сронив ни капельки, разлила водку в граненые стаканы, выставленные на деревянном самодельном столе. – Семенов не придет, они с Сипайловым и с Бурдуковским укатили… пес знает куда укатили!.. все этих твоих злодеев ловят, видать… Тоже заделье нашли… Делать, делать им нечего… Боя хотят… Биться желают… А барон, собака, их все не ведет в бой… Ну, вздрогнем, Катерина! – Она крепко обхватила грубыми красными пальцами стакан. – Тебе, Катька, надо поправляться. Выпей со мной… с одесской марушкой… с когда-то трехрублевой девочкой со Страстного бульвара!.. ох, и давненько то было… и быльем поросло… Однова живем!.. Эх, занесло нас, мать, в Азию, к черту на рога, занесло…
Ознакомительная версия.
