Ах, в этом крохотном купе мягкого вагона сидишь, как в тюремной камере, наедине со всеми своими страхами и печалями, с бесконечными сигаретами и бесконечной бутылкой коньяка! Как же он был счастлив, когда наконец, проведя в пути так много времени, он между холмами разглядел приближающиеся позолоченные купола великого града Киева. В Киев всегда въезжаешь под звон колоколов, и это так торжественно и трогательно. А еще торжественнее и трогательнее мысль о предстоящей встрече с Владимиром, любимым племянником, умницей и очень близким и родным человеком.
Но его ожидало первое разочарование. За знаменитым дядюшкой в Киев приехал не Боб, а его брат, старший сын четы Давыдовых, молодой человек крепкого сложения с густыми усами.
— А где Боб? — спросил Петр Ильич, беспомощно оглядываясь по сторонам, не в состоянии скрыть своего разочарования.
— Мама сегодня Володю от себя не отпускает, — объяснил коренастый молодой человек. Он был одет в высокие сапоги, бриджи и кожаную тужурку. Петру Ильичу он напомнил управляющего усадьбой. — Маме очень нездоровится, ей нужен Володин уход. Вам придется довольствоваться мной, дядя Петя. — Петру Ильичу показалось, что племянник сказал это со злорадной и наглой ухмылкой.
Александра приняла своего брата в затемненной комнате. Она неподвижно лежала на спине, скрестив худые руки на тяжело вздымающейся груди. «Как у нее заострилось лицо! — подумал брат, склоняясь, чтобы поцеловать ее. — Я ее с трудом узнаю. Вот только глаза знакомые. Но какие у нее тонкие, сжатые губы!»
У Саши было раздраженное и отреченное выражение лица. С таким выражением она встречала всех своих посетителей, каждый из которых отвлекал ее от сокровенных, жалобных, нежных, противоречивых и упрямых бесед с Богом, которые были единственным содержанием ее бесконечно длинных дней.
— Как ты себя чувствуешь, Сашенька? — спросил Петр Ильич и подумал: «А ведь раньше она меня совсем по-другому принимала! Во что же ее превратили беспощадное время и эта таинственная болезнь!»
— Все по-старому, — отвечала Александра, не шевельнувшись. — Конец все не приходит.
— Ты скоро поправишься, — робко попытался утешить ее Петр Ильич.
На это она не ответила, только слегка скривила губы.
— У тебя хороший врач? — поинтересовался брат, остановившийся в неловкой позе у ее постели.
— Я больше врачей не принимаю, — ответила она. Тут у нее начался приступ сухого кашля. Ей пришлось приподняться, и Петр Ильич поддержал ее за спину. — Спасибо! — с трудом выговорила она, и в голосе ее прозвучали нежные нотки. Она посмотрела на Петра Ильича. Да, ее умные, красивые, темные глаза не изменились, хотя и тонули в глубоких глазницах. Это были глаза любимой матушки и глаза Владимира, ее сына.
— Бедная Саша! — произнес Петр Ильич с искренним сочувствием, на мгновение забыв о всякой лицемерной дипломатии, принятой в обращении с больными.
Саша внимательно посмотрела на него, и взгляд ее был испытующим и полным строгой ласки. Не отводя пристального взгляда от его лица, она медленно подняла худую руку.
— Милый мой, — произнесла она с едва уловимым укором, — ты тоже, прямо скажем, не помолодел. Пьер, милый Пьер, сколько же времени прошло… Ты же совсем старик.
Он попытался улыбнуться, но лицо его отказывалось лицемерить в такой, на его взгляд, ответственный, трогательный и тяжелый момент. Ему казалось, что впервые за долгое время перед ним действительно была его сестра Александра, Саша, дочь горячо обожаемой матушки, мать любимого Владимира. Разве она не была посвящена в тайны его беспокойной, полной страданий, бед и сомнений юности? Разве не у нее он искал убежища? Сколько же времени прошло… Сестра успела стать ему совсем чужой. И вот теперь вдруг они, Саша и Пьер, так много друг о друге знавшие, разделявшие так много общих воспоминаний, вновь ощутили былую близость. Этот миг откровения нужно лелеять: Саша больна, силы ее на исходе, и неизвестно, каких усилий ей стоят эти драгоценные минуты. Скоро она опять вернется в свое уединение, к своей бесконечной немой беседе, к тайному, упрямому спору со строгим Всевышним.
— Ты иногда вспоминаешь матушку? — спросила она, не отводя от его лица вопросительного, добродушно-строгого взгляда.
— Я каждый день о ней думаю, — тихо произнес ее брат.
— Я скоро ее увижу, — Саша лежала неподвижно. Она отвела взгляд от брата и смотрела в потолок. Глаза ее блестели. — Может быть, ей что-нибудь от тебя передать? — спросила она с усмешкой, как будто пошутила.
— Ты думаешь, мы все снова увидимся? — поинтересовался Петр Ильич приглушенным голосом.
На лице Саши появилась многозначительная торжествующая улыбка, как у человека, располагающего точными сведениями по очень важному вопросу, но не намеревающегося ими делиться.
— Ну, — произнесла она, возбужденно покачивая головой на подушке, — все не так просто… Разумеется, мы снова увидимся… Но по-другому, понимаешь? Иначе, чем мы это себе представляем… Совсем иначе… — Она замолчала. На лице ее было умиротворенное и даже немного лукавое выражение. Петр Ильич испугался.
Поскольку он молчал, Александра произнесла изменившимся, странно сухим и деловым тоном:
— Ты приехал, чтобы забрать у меня Владимира.
Петр Ильич невольно покраснел.
— Как ты могла такое подумать! — хрипло ответил он.
— Ладно, ладно! — отмахнулась она с неожиданной, пугающей бодростью.
— Владимир уже взрослый, — Петр Ильич от волнения встал и заходил по комнате. — Он не может всю жизнь сидеть в Каменке.
— Конечно, конечно! — ответила Саша, по-прежнему неподвижно лежа на спине. — Он должен увидеть мир, и ты об этом позаботишься. Этого я ему искренне желаю. Между прочим, ты очень вовремя появился. Теперь я могу его отпустить.
— Никто не собирается его у тебя забирать, — повторил Петр Ильич, тяжело дыша.
— Сегодня я могу даже его отпустить, — повторила сестра с мягким упорством. — Вот как далеко я зашла, вот чего я достигла.
Потом она замолчала. Губы ее сжались, и на лице снова появилось выражение полной отчужденности. Петр остановился у ее постели.
— Я его не обижу! — вдруг пообещал он и склонил голову. Ему показалось, что она насмешливо улыбнулась.
— Как бы он тебя не обидел! — произнесла она сочувственно, но не без иронии. Так она разговаривала с ним раньше, давным-давно, когда он жаловался ей на Апухтина или на кого-то другого. — Ты только не забывай, — добавила она, — он молод, а мы с тобой старики.
Она снова замолчала. Да и старику-брату больше нечего было сказать.
— А теперь ступай, дорогой мой! — сказала она после долгого молчания. — Ты же хочешь поздороваться с мальчиком. Да и я устала.
Обрамленное подушками лицо снова показалось ему чужим. Он склонился к ее бледной и худой руке.
— Прости, если я тебя утомил! — тихо извинился он.
В ответ она только надменно приопустила веки. Он медленно направился к двери.
В крохотной комнатке, прилегающей к комнате больной, на узеньком стульчике в полном одиночестве сидел Владимир. Он встал, когда Петр Ильич стал осторожно закрывать за собой дверь в комнату больной. Пьер подошел к Бобу и обнял его.
— Как тебе мама? — спросил юноша. — Как она сегодня себя чувствует?
— Я долго разговаривал с твоей матушкой, — ответил Петр Ильич, положив тяжелую руку на темную, кучерявую голову Владимира. — Мы и о тебе говорили.
— Мне к ней зайти? — торопливо спросил Владимир.
— Нет. Она хочет побыть одна.
— Хорошо бы, если бы она поспала, — ответил заботливый Владимир.
— Она не возражает, если я заберу тебя в Петербург, — сказал Петр Ильич.
Владимир широко раскрыл свои красивые, золотистые глаза.
— В Петербург… — повторил он, глубоко вздохнув. Что же представилось его юному воображению? Почему заблестели в тусклом свете его широко раскрытые глаза? Жизнь у знаменитого дядюшки, музыка, красивые женщины, политическая борьба, дискуссии, развлечения, роскошь, столица со всеми ее прелестями, приключения, уже пережитые им в мечтах и фантазиях. — Так я теперь смогу по-настоящему тебя сопровождать… — произнес он с блаженной улыбкой.
Юный Владимир вместе со своим знаменитым дядюшкой покинул усадьбу в Каменке под Киевом, где его несчастная мать, неподвижная и упрямо страдающая, завершала свой немой диалог со строгим Всевышним. Владимир провел зиму в Петербурге, сопровождая композитора в Москву и во Фроловское. Теперь он на самом деле принимал участие в его жизни. Городская жизнь в своей увлекательной реальности, разделенная с обожаемым и восхитительным Петром Ильичом, по своей насыщенности нисколько не уступала той, которую он создал в своем воображении в долгие часы мечтаний. Вся зима была для него сплошным праздником, чудесным, хотя и утомительным приключением. С одинаковым рвением, свойственным молодости, он с головой окунулся как в развлечения, так и в политику. Ночные клубы, где пьяные офицеры разбивают о стену бутылки шампанского, а французские шансоньетки задирают ноги, привлекали его не меньше, чем тайные политические сходки, в которых он не без опасений и к собственному изумлению принимал активное участие.
