Настя сделала вид, что приходит в себя, подумала немного, словно колеблясь, взвешивая услышанное, потом медленно отвела нож от груди и отбросила его.
— Хан мой! — её белые руки протянулись вперёд, как для объятий. — Хан мой!
Туглий с радостным стоном кинулся к ней:
— Настуня!
Между ними снова, как это не раз бывало, тут же воцарился мир. Туглий разделся, и они забрались на мягкое ложе под пышные одеяла из верблюжьей шерсти.
— Весело было у Кончака? — спросила Настя, чтобы отвести разговор на иное. — Нахлебались вина, сколько хотели?
Туглий чмокнул губами, покрутил головой.
— Вино это скоро кровушкой прольётся…
— Почему это вдруг?
— Кончак великую войну с урусами замыслил… Избрали ныне его верховным ханом… Как только лягут на землю снега и замёрзнут реки, поднимется вся Половецкая степь!.. И задрожит, будет корчиться в муках вся земля урусов!..
У Насти сжалось сердце. Нет, не забыла она родной земли! Не забыла! Иногда такая тоска нахлынет — хоть в Тор головой кидайся. Перед глазами тогда встают зелёные берега серебристого Сейма, чудятся душистые запахи скошенных трав на левадах, горьких дымов от осенних костров на огородах… Острой болью отзываются родные голоса матери, отца, братиков и сестричек… Но нечего греха таить, привыкла она за три года, проведённых в ханской юрте, и к сытной пище, и красивой одежде, и к дорогим украшениям: золотым перстням да серёжкам, к серебряным застёжкам, к янтарным монистам. Но всё равно, к родной земле на крыльях бы летела, чтобы хоть одним глазком увидеть её, на родные стежки-дорожки взглянуть, из своей криницы водицы попить, песен сладостнопечальных девичьих послушать, тех, что так сладостно и нежно звенят под луной…
Сердце её замерло. Разве могла она забыть тот ужасный зимний день, когда внезапно, совсем неожиданно для всех, на Вербовку налетели половцы?! Всегда, всё время явственно помнит, как неистово кричали люди, погибая под половецкими саблями, как ревела перепуганная скотина, которую грабители выгоняли из хлевов, как вспыхнули крыши жилищ и черным дымом заволокло солнце…
Никогда, никогда не изгладится из её памяти и то мгновение, когда шею захлестнул холодный половецкий аркан, и тяжёлая плеть обожгла обнажённые плечи… Этот ужас остался навсегда и живёт в ней! И с новой силой он охватил её сейчас.
Скольких же других молоденьких русоволосых девчушек теперь ждёт её судьба? Сколько же ещё сел развеется пеплом по белому снегу, сколько трупов людей ляжет под половецкими саблями?..
— Ты чего это вдруг замолкла? — коснулся её руки Туглий. — Неужто своей болтовнёй я тебе встревожил душу? Так ты не бери ничего в голову… Так всегда было, так и теперь будет!..
— Да ничего я и не беру из того, что сказал, — притворилась Настя равнодушной, чтобы не вызвать у хана подозрения, не показать, как остро поразила её эта новость. — Мало ли о чём могут говорить пьяные мужчины…
И преодолевая отвращение, обняла ненавистного мужа за мягкие бабские плечи.
А на другой день, улучив минутку, когда Туглий вместе с Кончаком и другими ближайшими ханами провожал гостей, Настя прошмыгнула в юрту к Руте.
— Ты одна? Трата и Овлура нет?
— Ох-ох, одна, — застонала женщина, едва подняв с подушки голову. — Трат и Овлур уже возле ханских табунов, а я колодой лежу и не могу даже подняться — всё тело болит… Овлур, бедняга, тоже еле собрался с силами…
Глаза Насти привыкли к полутьме. Она поставила возле постели Руты большой узелок.
— Вот я тебе принесла кое-что: сыру, айрану да жареного мяса. Подкрепляйся и поскорее выздоравливай.
— Что-то опять случилось? — вздрогнула Рута, догадываясь по голосу Насти, что у той на душе тревожно.
— Случилось! — Настя перешла на шёпот. — Задумали ханы зимою Русь воевать, всех уничтожить аж до Десны и Киева…
— Проклятые!..
— И это не все… Замыслили не просто набег, как бывало до этого не раз…
— Что же это они ещё удумали?
— Хотят на всей Переяславской окраине осесть навеки, чтобы стала она ихней землёй! Хотят ставить там свои вежи, выпасать там свои табуны…
— Откуда ты прознала такое?
— Туглий разболтал… Ты же знаешь, он как баба. Что на уме, то и на языке. Особенно, когда напьётся…
— О Боже!.. Что же нам делать?
— Весть нужно дать домой, своим!
— Разве это так просто?
— Знаю, что не просто… Особенно для нас, женщин… Но у тебя есть сын.
— Ты хочешь, чтобы Овлур ввязался в это дело? Ну что он может сделать?
— Я всё обдумала. Только бы Овлур согласился… Но он у тебя такой неподступный…
По лицу Руты, когда-то красивому, а теперь измученному, промелькнула горькая улыбка.
— Ох, Настя, Настя. Вижу я, не слепая — сохнет твоё сердце по Овлуру. Но не баламуть ты его! Оставь! Если не хочешь ему ещё большего несчастья… Не ровня он тебе ни в чём…
— Тётушка Рута, — покраснела Настя, — не о том сейчас речь, не о моих чувствах к Овлуру, а о том, что надо о намерениях Кончака донести весть нашим князьям…
— Так ты выбрала для этого Овлура? Но ведь он может головы лишиться! Неужто не подумала об этом? Иль тебе вовсе не жалко его?
— Почему говоришь, что не подумала? Ещё как голову ломала об этом, всю-то ноченьку глаз не сомкнула!.. Но ничего другого надумать не смогла… Разве только самой…
— Куда тебе!
— Вот и сама видишь. Только Овлур может. Он не раб, за которым следят десять глаз, а вольный кочевник. Он чабан, поэтому может во время отгона табунов незаметно для других исчезнуть с пастбища и за несколько дней домчаться до Воиня или Лубна и вернуться назад… Ему это легче сделать, чем кому-то другому. Нужно только, чтобы ты его надоумила на это… Никого другого, кроме тебя, он и слушать не станет!
— А если и меня не послушается?
— Тогда Кончак застанет наших врасплох и половину Руси убьёт, а другую половину потянет на арканах в неволю.
— Ума решиться можно — ведь и в сам-деле будет такое…
— Вот то-то и оно!.. Вряд ли доведётся мне когда-нибудь вернуться на родину, но забыть родную землю до смерти не смогу. Ни рода своего, ни села своего, ни тех стёжек-дорожек, по которым бегали мои босые ноженьки. И всего остального, к чему прикипело моё сердце мне не забыть! Потому и нестерпимо мне даже подумать о том, чтобы там, по нашим хуторам, сёлам, по нашим нивам да лугам сеяли смерть хищные половецкие изверги…
Рута всхлипнула.
— Я и сегодня, если б имела силы, домой устремилась. Пусть у меня там ни кола ни двора — лишь бы на родную землю! Да если бы ещё и с Овлуром, сыночком моим единственным… А без него — нет! Без него мне смерть! Хотя и так она не за горами. Доконает меня Трат, ох, доконает, будь он неладен! Но надо сейчас думу думать…
Настя обняла её, и они вместе заплакали.
1
На три послания князя Игоря, где он просил помириться с сыном Владимиром, Ярослав отвечал коротко и сухо: «Нет!» Игорь досадовал, негодовал, Владимир всё больше грустил, а княгиня Ярославна лила слезы, жалела брата. После третьего сурового ответа Игорю не оставалось ничего иного, как с женой и детьми отправиться на поклон к тестю.
И вот перед ними Галич — столица могущественной Галицкой земли. Издали сияют золотом кресты на куполах Успенского собора, построенного Ярославом. Высоко поднимаются в небо на высокой горе валы и заборола детинца. Гудят колокола, их сладостно-тревожные звуки будоражат Душу.
Как-то ещё примет князь Ярослав? Не откажет ли в приюте?
Вот уже миновали шумливое Подгородье с его кузнями, мельницами, мастерскими кожевников, маслобойнями, сукновальнями, зброярнями, с его небольшими хатенками и полуземлянками, с кривыми улочками, на которых полно было кур, гусей, уток и свиней на выгонах, шныряли бродячие собаки и облезлые кошки. Прогрохотав по деревянному мосту через Лукву, обоз князя Новгород-Северского проехал мимо боярских и монастырских усадеб, огороженных такими крепкими заборолами, словно это были княжеские городки, а затем поднялся по узкой дороге на высокий холм и через каменные ворота въехал, наконец, в детинец.
Обоз сопровождали дружинники Ярослава, посланные галицким князем навстречу гостям.
Перед Успенским собором — небольшая группа бояр да самых богатых и влиятельных горожан, которые вышли встречать дочь и зятя своего князя. На паперти одиноко стоял Ярослав. Седой, исхудалый, сгорбленный. Горе не обошло и его стороной.
Ярославна соскочила с возка, опрометью бросилась к нему.
— Отче! Княже! — зарыдав упала ему на грудь.
Они не виделись несколько лет и теперь долго стояли, обнимаясь. Ярослав был твёрдым, суровым человеком, но по его щеке покатилась слеза.
Подошёл Игорь. Поцеловался с тестем. Ярослав пристально посмотрел молодому князю в глаза.
