вот! — вскричал Вергассилавн. — Мы займём римлян делом вдоль всей линии. Осаждённые нападут на них с тыла, и мы победим их. Держитесь! Держитесь!
Нас нечего было ободрять. Наши паризы уже взобрались на вал и баграми стягивали плетни. Боиорикс обеими руками ухватился за плетень. Но камыш только гнулся, а не ломался. Он поскользнулся, зацепил поясом за какой-то кол и повис, болтая ногами и руками, как бык, поднятый на рычаге для того, чтобы быть перенесённым на судно. Затем он упал вниз и сорвал часть плетня. В ярости он вскочил и, бросившись на частокол, сразу обломил его, затем ухватился за ближайшие колья и стал ломать их поочерёдно, к немалому изумлению солдат, которые вчетвером не могли бы сделать ничего подобного. В образовавшуюся щель тотчас же пролез Карманно, а за ним Думнак и Арвирах и начали действовать мечами среди римлян. Уцепившись левой рукой за кол, я правой дрался мечом с каким-то центурионом. Нам оставалось сделать ещё усилие, и мы проложили бы путь шестидесяти тысячам галлов, стоявшим позади нас.
Мы видели частокол по другую сторону лагеря, потрясаемый с необыкновенной силой, видели галльские мечи, просунутые в щели, и слышали крики, причём узнавали даже голоса. Мне послышался один очень знакомый голос, и сердце у меня затрепетало. Не желая выдать тайны, я только закричал:
— Амбиорикс! Амбиорикс!
Голос Амбиориги, дочери Амбиорикса, с восторгом отвечал:
— Венестос! Венестос!
И я был отделён от неё только несколькими шагами!
Мы не щадили своих сил, и римский лагерь трещал от натиска, направленного с двух сторон. Мы могли разнести его и соединиться.
В эту решительную минуту я взглянул направо. Великая галльская рать, достигнув ловушек, капканов и волчьих ям, остановилась. Отряды конницы точно приросли к месту. Вслед за испугавшейся конницей пехота перебирала ногами, не трогаясь с места.
— Это ещё что такое? — кричал им Вергассилавн, стоя на возвышении. — У нас теперь на шее два легиона, а вы хотите, чтобы их было десять? Спешите же!
Он был слишком далеко и слышать его никто не мог. Рать продолжала стоять или чуть-чуть подвигаться, понемногу прокладывая себе дорогу.
Мы же всё более и более воодушевлялись. Но ряды римлян не только не редели от наших стрел и ударов, а по-видимому сгущались.
Тут я услыхал голос прибежавшего Лабиена: — Держитесь! Я веду к вам шесть когорт.
А несколько дальше, справа, раздался голос Цезаря: — Ну, Брут! Скорее с твоими шестью когортами! Поторопись, Фабий; твои семь когорт не будут лишними!
Римляне, видя, что главные наши силы нападали очень лениво, стали посылать к нам отряд за отрядом.
Мы более не могли двигаться вперёд, а с другой стороны люди, вышедшие из Алезии, по-видимому наткнулись на непреодолимые преграды, и я услыхал уже издали умоляющий отчаянный крик:
— Венестос! Венестос!
Задыхаясь от утомления, я закричал:
— Амбиорикс! Амбиорикс!
По укреплениям со всех сторон затрещали тяжёлые машины и заскрипели деревянные рычаги. Вместе с машинами появились и новые легионы. На нас полетели громадные камни и снаряды с бронзовыми крыльями. Эти страшные снаряды сметали груды людей, цеплявшихся за стены, и десятками отбрасывали их в сторону.
Мимо меня промелькнул красный плащ, и в римских рядах послышался крик:
— Император! император! Да здравствует Юлий Цезарь!
— К оружию, друзья мои! К оружию!.. Пора кончать! — слышался голос Цезаря.
Против нас был произведён страшный натиск. Двое ворот вдруг распахнулись, и из лагеря вылетело два потока конницы. Мы были отброшены к лесу и бежали со зловещим криком:
— Спасайся, кто может!
Я видел, как погибали лучшие мои боевые товарищи и друзья детства: Карманно, Боиорикс, Думнак и Арвирах — все пали один за другим; а за ними и я, получив удар палицей германского всадника, покатился к подножию вала, на груду умирающих и убитых друзей, и лишился чувств.
XVII. После осады
Долго ли я пробыл без чувств, не знаю. Очнулся я перед рассветом от холода. На востоке небо уже побелело, но звёзды ещё не потухли. Я осторожно приподнялся и прежде всего отыскал свой меч. Дотащившись с трудом до опушки леса, из которого накануне мы начали нападение, я сел, прислонившись к дереву. Голова у меня была страшно тяжела, а на плече зияли две раны.
На римских линиях всё было тихо, и только вдали слышались оклики часовых.
На горе Алезии слышался тот же крик и на том же языке, на каком окликали внизу в лагере, то есть на латинском языке! На городской стене развевались местами знамёна, вероятно римские.
С запада тянулось поле, сплошь покрытое убитыми. Великая галльская рать, состоявшая из двухсот тысяч человек, разлетелась, как сон. Тёмные груды указывали путь, по которому она бежала в лес.
Я так был расстроен, так ошеломлён, что не мог собраться с мыслями. Голова у меня была точно пустая. Я понимал только, что случилось что-то ужасное, непоправимое, отчего у меня замирало сердце и трещала голова, но сообразить хорошенько, что это такое, я не мог. Я припоминал всё, что случилось давно, но из последних событий ничего не помнил: я находился точно в бреду. Всё кончилось! Но что же кончилось? Прежде всего Галлия, свобода, слава! А что же ещё? Мои сподвижники, мои друзья детства — все лежали кругом мёртвые...
Вергассилавн, мой добрый начальник, Верцингеторикс, надежда и сила страны... Где они? Но меня ещё что-то тревожило...
Мало-помалу мысли мои стали проясняться, и сделав последнее усилие я припомнил всё и вскрикнул:
— А Амбиорига? Что сталось с ней?
У меня в ушах ещё раздавался её голос из-за римских укреплений, сначала весёлый, победоносный, а потом тревожный, печальный и отчаянный. Что сталось с ней? Умерла она? Тяжело ранена? В плену, может быть?
Я сразу вскочил на ноги, как измученная лошадь, получившая удар шпорами. Я взглянул на римские линии, а потом на город. Где мне суждено найти её, в побеждённом ли городе или в лагере победителей?
«Пойду искать её, — сказал я сам себе, — и умру, если она убита, или если не буду в состоянии освободить её. Разве теперь для галльского воина жизнь может иметь какую-нибудь ценность?»
Дойдя до реки, я утолил томившую меня жажду, обмыл раны, лицо и смыл кровь с одежды. Раны я, насколько мог, перевязал тряпками и привёл в порядок свой военный наряд. В сумке одного убитого я нашёл кусок хлеба и подкрепил свои силы.
Затем я стал припоминать, как одевались галлы, служившие в римских войсках. На раненое плечо я набросил плащ, а правую руку обнажил до самого плеча, — так делали эдуи в Герговии.
Пальцами расчесав волосы, я откинул их назад, закрутил усы, подвязал бронзовый пояс, и со своим золотым ожерельем
