Печать Цезаря - Альфред Рамбо

— Паризов! Как кстати ты пришёл! Все они виновны. Мало того, что вы восстали против Лабиена, вы ещё пришли воевать со мной сюда! Я не пощажу ни одного человека... Нет, впрочем, я пощажу одного Кереторикса, который дрался под моими знамёнами. Всех же остальных я продам в рабство. Довольно с меня хлопот с крупными народами, как арвернцы или эдуи, чтобы возиться с мелюзгой... В Алезии париз может быть только убитым или в плену, или беглый. Каким образом ты тут очутился?

— Я очень жалею, что не убит, но я не беглый и не в плену. Я добровольно явился к тебе и, следовательно, не пришёл просить о своей свободе.

— Так ты пришёл просить пощадить твой народ?

— Если бы я просил милости для него, то в то же самое время я просил бы милости для твоей славы. Боги были к тебе слишком милостивы, и ты не можешь питать какие-нибудь низкие чувства. Неужели преступно пытаться пойти по твоим стопам и стараться поднять свою родину? Из какого металла сделана твоя слава, если не из нашей храбрости и из нашего сопротивления? Ты говоришь о снисхождении к великим народам и о безжалостной строгости к маленьким. Да разве это справедливо? Разве вина становится крупнее потому, что народ мал? Разве сам ты не настолько велик, чтобы все были равны в твоих глазах?

Смелость моей речи удивила и ужаснула уполномоченных галлов. Они сжались, со страхом выпучив глаза. Они видели меня уже изрезанным на куски. Военачальники же римские, ухватившись за мечи, уже повернулись к Цезарю, ожидая его приказания.

— Ты говоришь хорошо, — с некоторой иронией сказал император. — Ораторы маленьких народов умеют говорить большие речи. Но я ещё посмотрю, прощу ли я паризам, как простил арвернцам... Так как ты не убит, не беглец, не в плену, то ты можешь отправляться. Ты свободен.

— Я уже сказал тебе, что пришёл просить не о своей свободе. Я пришёл просить освободить мою невесту, Негалену Авлеркскую, которую солдаты твои взяли у подножья лагеря.

— А, так это твоя невеста? Поздравляю тебя! Настоящая дикая кошка! Я подарил ей жизнь, но в душе уже решил её судьбу. Это моя часть добычи.

— Я предлагаю выкуп за неё.

— Я потребую такую цену, что все паризы вместе не в состоянии будут внести её мне.

— Но я думаю, что я один буду в состоянии заплатить тебе. Я предлагаю в обмен ухо на ухо. Хочешь? Я тоже могу дать тебе женщину.

Я подошёл к нему вплотную и подал ему перстень. Он взял его, и, хотя отлично владел собой, но лицо его выразило изумление.

— Где ты нашёл... или украл... этот перстень?

— Я его не нашёл, и я не вор! Я его взял... от тебя, в одно время с твоим мечом!

Теперь галлы решили, что я погиб. Римские военачальники не только были поражены, но просто оскорблены моей смелостью.

Напомнить Цезарю об этом ужасном случае из арвернских битв, когда даже слово «Герговия» было ему отвратительно, и он желал бы уничтожить даже вспоминание о нём! Они думали, что я очень мало ценил жизнь, если осмеливался выставить себя героем самого неприятного для Цезаря случая во всей этой неприятной истории.

Император пристально посмотрел мне прямо в глаза, и я почувствовал, что взор его пронизывал меня насквозь. Не потупив глаз, я выдержал этот взгляд; но я понимал, что никогда в жизни, ни в арморийских судах, ни под Аварикумом и Герговией, ни на горе Люкотице, ни во время ночного купанья в Уазе, ни вчера под градом снарядов я не был так близок от смерти.

В то время, как Цезарь смотрел на меня, я тоже смотрел на него, и видел, как всевозможные мысли проносились у него в голове, словно порывы ветра по поверхности озера. Всего чаще мелькала у него мысль приказать распять меня на кресте; но другие мысли боролись с этой и прогоняли её. Человек, удостоившийся чести сразиться с ним, не мог быть ни шпионом, ни рабом. Он чувствовал некоторую благодарность за мою смелость, которая выдвинула на вид и его отвагу. Я был живым свидетелем той страшной опасности, которой он подвергался, чтобы приобрести славу. Цезарь повернул перстень и посмотрел на сделанное на нём изображение, точно обращаясь к нему за советом.

Все кругом молчали, а я, скрестив на груди руки, стоял и ждал.

— Приведите сюда пленницу, — сказал Цезарь одному из своих приближённых.

Тот вышел и вернулся с Амбиоригой.

Как она, должно быть, исстрадалась! Лицо её было бледно от стольких лишений и жестоких волнений. И как она была хороша с глазами, увеличившимися от страданий, с обострившимися чертами лица, с благородной наружностью побеждённой героини.

Цезарь пристально посмотрел на Амбиоригу и наконец сказал мне:

— Хорошо, я согласен на обмен! За этот камень я отдаю тебе твою невесту. Но тебя я удержу... Успокойся, я не посягаю на твою свободу. Я беру тебя не в рабство, а для побед. Ты храбр, — я в этом кое-что смыслю. Мне надо будет... Я хочу сказать, что Рим будет нуждаться в таких храбрых воинах, как ты.

— Я был бы счастлив служить под твоим начальством, хотя бы только для того, чтобы изучить хорошенько путь к победе. Но прости меня за откровенность: я не могу служить против своих соотечественников; а все галлы мои соотечественники.

— Не римлян же дать мне тебе в противники? — сказал император, и на тонких губах его появилась неопределённая улыбка. — Нет, дело заключается вовсе не в борьбе с твоими соплеменниками, даже не с теми, которые бунтуют. Свет велик. Я могу повести тебя по тому пути, по которому когда-то пошли твои предки. Что скажешь, например, о походе в Иллирию, в одну из провинций моего проконсульства? Будешь ли ты доволен положением трибуна галльского легиона, вооружённого по римскому образцу, с птицей твоей родины на знамёнах? Или же ты предпочёл бы начальствовать над галльской конницей? Для начала я поручаю тебе выбрать пятьдесят человек из лучших пленных паризов, которые достались на мою долю.

Я взглянул на Амбиоригу, и, к немалому моему удивлению, она кивнула головой в знак согласия.

Цезарь сказал мне:

— Я даю тебе время подумать до сегодняшнего вечера. А теперь бери эту женщину. У меня в голове не одно твоё дело.

Я вышел с Амбиоригой. Какой-то центурион дал мне свинцовую бляху, в виде пропускного значка.