— Да, — сказал Ефросим, зажигая в светце новую лучину. — Давно это было, а помню я тебя, Радко. Вот ведь как свидеться довелось. Помню, как сшибался ты на Великом мосту с крикунами, про все помню. И скоморошины твои не забыл…
Купец-молодец сидел во время разговора на лавке, слушал внимательно, однако помалкивал.
Стал свою историю сказывать мужик без прозвания:
— С реки Юга я, что за Устюгом, из деревни никому не ведомой — всего-то она в три двора.
Горько тут скоморох говорил про свое житье. Мое житье тоже не слаще. Остался и я без жены, с малым сынком Офоней. Пристал к ватаге лихого ватамана Яволода. Озоровали мы на Волге, а после подались под Устюг, на вольные земли. Там ватага и распалась, ушли кто куда. Пристал я к тамошним мужикам, бежали они от боярина Захария, завели тут свое хозяйство. Не сразу приняли они меня, долго приглядывались. А у меня руки по земле стосковались — стал я пашню пахать, рядом с ихними избу свою поставил. Весеннему солнышку радовался, зимою не тосковал, сына растил да хлебушко жевал. Много ли мужику надо? Никто не трогал нас, не стояло над нами ни старосты, ни тиуна. Все, что ни возьму с поля, — все мое. Все, что в лесу ни добуду, — тож мое. Да только недолго так жили… Пришли и к нам боярские да княжеские люди, стали по лесам да пашням зарубки делать, заметки оставлять. Перегородили землю запретными знаменами, оброком да вирами замучили. И сделались мы снова холопами. Тиун наезжал к нам, как на вражью землю — опорожнял хлева и житницы, Офоню моего отвез в Устюг — там он и сгинул в безвестности… Был бы жив Яволод, вернулся бы я к нему снова, да порубили лихого ватамана под Городцом. Вот и бежал я из своей деревни, вот и мыкаюсь по белу свету, но нигде пристанища мне нет. Куда нынче податься — не ведаю…
— Бежал ты, мужик, от своего хозяина, — сказал Ефросим, — и сие — грешно. Ни солнышку всех не угреть, ни боярину на всех не угодить. А так уж положено на земле от бога: кому пашню орать, кому меды пить. За муки же твои, холоп, сторицею воздастся на небесах. Терпи — и вознагражден будешь…
— По третьему разу всегда вырубишь огня, — вступил в разговор молчавший досель купец-молодец. — Послушал я тебя, мужик, и тако скажу: не верь ты монаху. Бог не убог, а Никола милостив. Пойдем ко мне в обоз, не пожалеешь. Бывалые людишки мне нужны.
— Да ты кто таков? — рассердился Ефросим. — Почто человека смущаешь? Чему учишь?
— Не тебе, мних, встревать в мирскую беседу, — смело глядя ему в глаза, проговорил купец. — Ступай себе с богом в свою обитель, а мы обойдемся и без тебя.
— Да знаешь ли ты, кто я? — заорал Ефросим, хватая со стола глиняную мису и замахиваясь ею на купца. — Ефросим я, а ты коровья лепешка!..
И ударил по столу так, что черепки запрыгали.
Лишка хватил игумен. Переполох поднялся, ажно ветер по избе. Сроду таких надсадных гостей не видывали хозяева.
И очутились Ефросим с Митяем среди морозной ночи на улице. Сунули их в сугроб да там и оставили.
1
Утром прибежал к Однооку свой человек из детинца, сдернул шапку и — с порога:
— Слышь-ко, боярин! Прибыл во Владимир из Новгорода Всеволодов дружинник Словиша, новгородцы тож, а с ними — Звездан.
Радуется мужик — за хорошую весть боярин пожалует его чарой.
— Брешешь, — буркнул для порядка Одноок, хотя сразу поверил. — Не просох ты после вчерашних медов.
— Светел был — то верно. Но Звездана видел, как тебя ныне зрю.
Тяжело поднялся с лавки Одноок, руками оперся о столешницу. Угрюмым взглядом осадил мужика, будто ноги подрезал, — тот и присел.
— Ну, ежели что не так…
— Так-так, батюшка. Кого хошь спроси…
— Ладно.
На княж двор идти — не к соседу лясы точить. Принарядился Одноок: лучшую одежду надел, с трудом просунул ноги в тесные сапоги, набросил шубу, на голову натянул шапку с беличьей опушкой, резвого коня велел седлать — да чтобы под дорогим седлом.
Пока наряжался да собирался, погоняя и без того расторопную челядь, зимняя ночь потерялась, солнышко взошло до половины Серебряных ворот. А прибыл боярин к детинцу — и вовсе разгулялся день: так и поливает блеском по матерым снегам.
Удивился Одноок: в любое время на княжом дворе — шум и суета, а тут народ так тесно стоит, что и коня направить некуда. Хорошо еще, что с высокого седла все далеко видать. Осмотрелся боярин, как в поле ратник, подбоченился, гневно ломая бровь, — не видит Звездана. Словиша тут, а сын ровно в землю ушел.
Стали приезжие на Одноока ворчать:
— Ты бы, боярин, коня-то поодаль оставил: все ноги нам оттоптал.
— Куды на людей-то правишь — чай, не трава…
— А вы кто такие будете? — спрашивает Одноок, вынимая ноги из стремени и спускаясь на землю.
— Из Новгорода с посадником Мирошкой ко Всеволоду прибыли.
— Да возов-то почто со сто?
— Дары с собой привезли, беседу ведут Мирошка с князем.
Стал Одноок, ворча, проталкиваться к теремному всходу: кого плечом оттирает, кого пузом. Пока добрался, вспотел — даром что на дворе мороз.
У всхода людей было помене, все нарядные — будто на праздник собрались. Важно стоят друг против друга, бороды чесаные солнышку выставили на обзор — одна другой краше. Словиша на самом верху спиной прислонился к точеной стоечке, нога за ногу перекинута, рука поигрывает плеточкой.
— Ты куды, Одноок? — отстранил он боярина. — Ко князю пущать никого не велено.
— Никак, глаза тебе застило, Словиша, — сказал Одноок. — Протри зенки-то.
— Не моги, боярин. Кому сказано?
Проглотил Одноок обиду, задержался на последней приступочке, покачал головой.
— До тебя с земли и шестом не досягнешь… В чем не уноровил, прости, — и поклонился ему шутейно большим обычаем. — Да вот скажи-ко мне, Словиша, не видывал ли ты где сынка моего Звездана?
Отпрянул от стоечки Словиша, мутные, будто спросонь, глаза вперил в Одноока:
— Мать честна…
И заорал, оборачиваясь в сени:
— Звездан!
— Тута я, — появился Звездан на всходе.
Защемило у Одноока сердце, схватился он за грудь, покачнулся, едва посох не выронил. Поддержали его сзади служивые:
— Эко побелел ты, боярин.
— Никак, задохнулся от людности…
Слезы блеснули у Одноока на глазах, поздоровался он с сыном в охапочку, вскудрявил его мягкие, как шелк, волосы, а после отстранил от себя да как завопил надрывно:
— Ах ты, сучий сын! Вот ужо привечу я тебя, чтобы батьку гневить было неповадно!
Да и влепил Звездану затрещину, посох подъял над головой:
— Убью!
Повисли на его плечах отроки, Словиша посох вырвал из рук.
— Почто крик? — вышел на крыльцо Кузьма Ратьшич. — Кто смеет мешать князю думу с Мирошкой думати?..
Еще совсем недавно у каждого на дворе были свои дела, а тут подался народ ко всходу, не в силах перемочь любопытства: виданное ли дело — у князя свару домашнюю заводить?
— Не серчай, Кузьма, — остепеняясь, поклонился Ратьшичу Одноок. Одернул шубу, глаза отводя в сторону. — Виноват я, что не сдержался.
Кузьма быстро смекнул, что к чему. Пряча улыбку в пушистых усах, поглядел на Звездана:
— Сыскалась потеря… Глянь-ко, от счастья оторопел. Что стоишь, яко пень? Пади в ноги отцу, поздоровайся.
— Поздоровались уж, — буркнул Звездан, с опаской глядя на Одноока.
— Иди сюды, сынок, — ласково протянул боярин руку. — Приехал я на княж двор одвуконь. Заждался я тебя.
— Ты, Звездан, отца-то не гневи, — сказал Словиша — Не упирайся, повинись. А я к вам ввечор загляну. Так ли, боярин?
— Всё истинно так и есть, — с готовностью отвечал Одноок. — Приходи, Словиша. Завсегда рады будем.
Улицей ехали молча, не обронив ни слова, вошли к себе в избу. В избе тоже молчали, сидели друг против друга на лавках, положив на колени руки.
— Ты мне про себя, Звездан, не сказывай, — начал нелегкий разговор боярин. — Ты мне про Вобея скажи.
Понял Звездан, к чему клонит отец, вспомнил суму Вобееву, набитую золотом, вспомнил, как бросился на него конюший на Великом мосту. И горько ему сделалось, что не долгой радостью радовался Одноок и гневается не оттого, что сына едва не лишился, а потому, что пошарили в его заветном ларе.
— Чего нет, того уж назад не вернешь, — сказал он со спокойной разумностью, поразившей Одноока. — Пристал ко мне сам Вобей, как надумал я уходить. А про золотишко не ведаю. Не я его брал, не мне и ответ держать. Словил я Вобея в Новгороде, да упустил: сунул он мне ножичек под ребро. Вот погляди.
И, заголившись, показал заросшую тонкой кожицей отметину.
Скова, как на княжом дворе, защемило Однооку сердце.
— Не для себя старался я, не для себя копил — о тебе думал, Звездан, — сказал он, растирая ладонью грудь. — Но нет в тебе ни почтения, ни сыновней благодарности. Осрамил ты меня на весь Володимир и про то не ведаешь.
