— Почему вы мне это говорите?
Рафаэль понизил голос:
— Я говорил вам, что приехал готовить репортаж. На самом деле я расследую деятельность подпольной организации, занятой переброской в Испанию некоторых лиц, которые хотели бы или присоединиться к де Голлю, или же добраться до Северной Африки.
— Ну и что? Какое отношение это имеет ко мне?
— О, к вам никакого! Но определенные сопоставления позволяют мне заключить, что во главе этой сети вполне может стоять один доминиканец.
— Доминика…
— Да, доминиканец. Как и ваш дядя, известный проповедник отец Адриан Дельмас.
— Какой вздор! Мой дядя совершенно не интересуется политикой.
— В светском обществе Бордо говорят нечто иное.
— Что же?
— Его помощь испанской революции не забыта. Как добрый француз я должен бы донести на него правительству Виши.
— И вы это сделаете?
— Не знаю, не знаю. Попробуйте этот паштет. Чистое наслаждение!
— Не хочу есть.
— Послушайте, Леа. Как вы можете принимать всерьез то, что я говорю? Вы же хорошо знаете, что я не могу не шутить.
— Странная тема для зубоскальства!
— Ешьте, говорю вам.
Чревоугодие непобедимо.
— Хорош, не так ли?
— М… м… м…
— Знаете ли вы, что мы сидим за столиком, за которым был Мандель в момент ареста?
— Нет, я даже не знала, что его арестовали. Думала, что он отплыл на борту «Массалии».
— Он собирался, но по приказу маршала Петена был задержан. Я сидел за соседним столиком. Он заканчивал обедать в обществе актрисы Беатрисы Бретти, когда подошел полковник жандармерии и попросил разрешения к нему обратиться. Продолжая есть черешню, Мандель смерил того взглядом. Через показавшийся мне нескончаемым промежуток времени встал и проследовал за ним. Есть черешню 17 июня! Она стала символом развращенности режима. Полковник ввел его в свой кабинет и объявил об аресте. А одновременно об аресте давнего сотрудника министра, начальника штаба колониальных войск генерала Бюрера.
— Почему же его арестовали?
— Петена убедили, что тот вел заговорщическую деятельность «с намерением не допустить перемирия».
— И чем же все разрешилось?
— Для Манделя — наилучшим образом. Его преемник в министерстве внутренних дел, Помаре, отправился к маршалу, который принял его вместе с министром юстиции Алибером, тем, кто называл Манделя не иначе, как «евреем». Раньше Помаре был весьма крут с маршалом, обвиняя его в том, что, не задушив заговор в зародыше, он совершил тяжелую ошибку. Теперь же Петен потребовал, чтобы доставили Манделл и Бюрера. Бюрер плакал, жалуясь на то, что его, пятизвездного генерала, арестовали в присутствии подчиненных. Что касается Манделя, то тот просто сказал: «Не унижусь перед вами до объяснений. Это вам следовало бы их мне дать».
Ко всеобщему изумлению, Петен удалился в свой кабинет и вскоре вернулся с бумагой, которую прочитал вслух: «Господин министр, после разъяснений, которые вы мне дали…» Мандель возразил: «Я не давал вам никаких разъяснений. Эту фразу надо вычеркнуть». И маршал переделал свое письмо, превратившееся в банальное послание с извинениями, которое Мандель в тот же вечер читал Лебрену и кое-кому еще. Забавно, не так ли?
— Невероятно! — тряхнув головой, заметила Леа. — Откуда вам все это известно?
— Слышал, как рассказывал Помаре.
— А кто выдвинул мысль о заговоре?
— Некий Жорж Ру. Он писатель, адвокат и сотрудник «Маленькой Жиронды». Его задержали и очень быстро выпустили.
— Наверное, в те дни Бордо было любопытным местом? — спросила Леа, задумчиво разглядывая рюмку обриона.
— Ничего подобного я просто не видел. Вообразите, в этом городе два миллиона беженцев, нет ни одной свободной комнаты. В отеле «Бордо», в отеле «Великолепный» сдавали даже кресла в вестибюле. В Бордо находился весь цвет Парижа. Повсюду я наталкивался на друзей, знакомых. Радость встреч позволяла забывать о горечи бегства. На террасах кафе формировали и свергали правительства. У консульств выстраивались очереди за визами. Хотя никто не верил, что немцы дойдут до Бордо, министры советовали Ротшильдам уезжать. Уже с 10 часов двери ресторанов были открыты. Пополудни я притаскивался поболтать со знакомыми — Жюльеном Грином, Одиберти, Жаном Юго. А вечерами бродил по аллеям парка Конконс в поисках братской души. Ничто так не благоприятствует разврату, как трудные времена. Никто не знает, каким будет завтрашний день. И надо ловить мгновение. Становясь беспомощным свидетелем распада нации, забвения приходится искать либо в пороке, либо в алкоголе. Никогда не думал, что увижу столько трусости. Мы — выжившие из ума старцы одряхлевшей страны, вот уже двести лет разъедаемой изнутри. Никто не может с этим не считаться.
— А вот я считаться с этим не буду. Я не из тех старцев, о которых вы говорите.
— Вы, может быть, и нет. Но где те бравые молодые люди, которые должны были бы вас защитить? Я видел, как они расталкивали перепуганных штатских, бросая винтовки, чтобы легче было спастись. Расплывшиеся, с животиками, преждевременно облысевшие, они думали только об оплачиваемых отпусках, о страховке и пенсии.
— Замолчите. А что сделали вы сами? Где ваш мундир? Ваша винтовка?
— О, я, дорогая, как и все личности вроде меня, испытываю отвращение к оружию, — промурлыкал Рафаэль. — Мы, гомосексуалисты, любим мундиры только в качестве острой приправы к нашим любовным шалостям. Присмотритесь к нашим милашкам-оккупантам, одновременно мужественным и нежным, светловолосым, загорелым, будто юные римские боги. У меня просто слюни текут.
— Вы отвратительны!
— Ну, нет, самое большее, я реалист. Поскольку цвет французской молодежи либо находится в плену, либо истреблен, мне приходится приспосабливаться к немцам. Мой дорогой друг, поверьте мне, вам бы следовало поступать подобным же образом. Иначе окажетесь старухой еще до конца войны. «Живи, лови мгновенья, и розы бытия спеши срывать весной…»[16]
— Оставьте Ронсара в покое. Лучше расскажите о вашей работе.
— Как она любопытна! Вижу, вам хотелось бы больше услышать о том доминиканце. Это тайна, моя дорогая красавица, и она не для ваших миленьких ушек. Посмотрите-ка на эту клубничную шарлотку! Неужели у вас не текут слюнки? А эти профитроли? Право, мне станет от них плохо. Смотрите-ка! Привет, дорогой друг.
— Привет, Маль. Вы в очаровательном обществе. Послушайте, представьте меня.
— Где моя голова? Простите! Леа, представляю вам своего друга Ришара Шапона, главного редактора и директора «Маленькой Жиронды». Ришар, мадемуазель Дельмас.
— Здравствуйте, мадемуазель. Очарован встречей с вами, даже в такой скверной компании, — подмигнул он. — Не стесняйтесь, если я вам понадоблюсь, заглянуть ко мне. Был бы счастлив вам услужить.
— Спасибо, месье.
— До скорого, Маль.
— До скорого.
Молча закончили они обед. Постепенно зал опустел. Леа не привыкла так много пить, и у нее слегка кружилась голова.
— Давайте немного пройдемся.
На них обрушился тяжкий зной.
— Леа, когда я вас снова увижу?
— Не знаю. Вы в Париже, я здесь. Вы выглядите довольным, счастливым, я — нет.
— К чему мне вас обманывать, моя малышка? У меня бывают радости, но полного счастья я не знаю. Меня никогда не оставляет смутная и глубокая острая боль. В двадцать лет мне хотелось написать великолепную книгу; теперь я бы удовлетворился просто хорошей. Ибо эту книгу, Леа, я ношу в душе. Единственный труд, который я люблю, это труд писательский. И именно им мне никак не удается заняться. Меня все отвлекает и привлекает; я разбрасываюсь. Во мне жива жажда будущей славы, но нет «повседневного» честолюбия. Мне все быстро надоедает. Я люблю всех и никого, дождь и хорошую погоду, город и деревню. В глубине души меня гложет тоска по добру, чести и законам, о которых я никогда не заботился. Хотя меня бесит моя скверная репутация, я ей тешу свое тщеславие. Если мне что-то и вредит, так это то, что я не абсолютно порочен, а бываю великодушен до безобразия, впрочем, чаще из трусости, что я никогда не притворяюсь порочным лишь наполовину, что предпочитаю дурную компанию обществу лицемеров, которые не перестают талдычить о своей чести, хотя ее у них едва ли больше, чем у меня. Себя я не люблю, но желаю себе добра.
Последняя фраза рассмешила Леа.
— Убеждена, вы станете великим писателем.
— Что за важность! Посмотрим, может, меня и будут читать после моей смерти… Но я говорю только о себе, а мне интересны вы. Приезжайте в Париж, не оставайтесь здесь.
— Отец нуждается во мне.
— Как это здорово! — насмешливо проговорил он. — И какая вы замечательная дочь! Прекрасен этот дух семьи. Кстати о семье, вам бы надо сказать своему дядюшке-доминиканцу, что ему следует быть осторожнее. В своей статье я не буду излагать того, что обнаружил. Но другие вполне способны это сделать.
