заметил это, но не сказал ни слова. Сам отец. Какой бы проступок ни совершил казак, но все же свой, станишный.
Уувиить, – последний удар лишь обозначил касание тела Василя. Платон и Никита Сусловы окатили с двух сторон Василя холодной водой. Тот вздрогнул. Вода вернула из почти бессознательного состояния. Боль вернулась с новой силой.
Отец и сын Сусловы отвязали веревки и помогли Василю встать. Корчась от боли, тот все же постарался встать ровно. Слегка склонив голову, простонал: «Спаси Христос, братове, за науку! И простите грешного на три раза».
– Бог простит, казаче. И ты нас на три раза прости, – отозвались Сусловы и Колбаса разом.
– Простите и вы, господин атаман, и ты, дидо, – наклонив голову, сказал Василь в сторону правления.
– Бог простит, Василь! – крикнул Иван Михайлович. – И запомни, казак, по тебе и твоим поступкам судят о всем народе.
– Бог простит, унучок, – добавил дед Трохим, с трудом сдерживая волнение. – И ты меня прости, если что не так.
Василь махнул рукой, не удержался и, споткнувшись о лавку, упал на землю. Оба Сусловых подняли его. Тот попытался отстраниться, мол, сам, но казаки крепко держали его под руки.
– Везите его к знахарке, бабке Аксинье, – распорядился атаман, видя, в каком состоянии Василь. – Пусть присмотрит за ним денек-другой. Слабоват, – сказал, обращаясь к деду Трохиму, атаман, когда Иван Колбаса перекинул Василя через седло и направил коня к дому станичной знахарке.
– Ухуху, – выдохнул дед Трохим, глядя вдаль. В нем сейчас столкнулись два чувства. С одной стороны, было жаль внука, хоть и провинился, а кровь-то родная. С другой стороны, честь станицы – есть дело святое. И это чувство в конечном итоге взяло верх.
– Не журысь, деда, – сказал Иван Михайлович. – Отойдет твой внук. Сам понимаешь, не мог я по-другому.
– Да оно и понятно. Будет наука казаку. Только сдается мне, что дальше хуже будет. Какая-то капля гнилой крови в Василе бродит. И это брожение с каждым разом все горше.
– Ладно, деда, ступай с Богом и прости, ежели что, – сказал атаман. – У меня дела хозяйственные, сам понимаешь.
– Все понятно. Атаман – батько нам всем. Так и должно быть, чтобы голова обо всем заботилась. Бывай с Богом, Иван Михайлович.
– И тебе не хворать, – отозвался атаман и тут же крикнул вдогонку: – Подожди, дед. Микола подарунки передал с Михасем и тебе вот мешочек.
– Спаси Христос, Иван Михайлович, и дай Бог Миколке в благости пребывать. Он же мне вроде сына.
– Знаю, деда. Знаю. Все, иди, отдыхай.
Иван Михайлович еще стоял несколько минут у окна, провожая взглядом ссутулившуюся вновь фигуру деда Трохима, перекрестил его издали. Вздохнул, жалея старика, и, вспомнив о своих обязанностях, крикнул через окно:
– Платон! Скачи на дальние пастбища, погляди, что там да как.
– Слухаю, господин атаман, – Платон Суслов ловко, с земли, вскочил на коня и, подымая струйки дорожной пыли, помчался выполнять приказ станичного атамана.
– Ну, мил человек, оклемался трохи, – бабка Аксинья склонилась над лежащим на животе Василем.
– Полегче.
– То-то же. Привезли тебя, сердешного, что тот мешок. Хорошо хоть, Иван помог тебя на лавку уложить. Сама бы не справилась. А начала тебя настоями отпаривать, ты сознание и потерял. Со вчерашнего дня лежишь.
– Ну ты, бабка Аксинья, и колдунья.
– Не колдунья я. Знахарка. Через мои руки, почитай, все станичники прошли. И Гамаюна, лечила и Реву, Царство ему Небесное, и Билого Миколу, и много еще кого. Всех не упомнишь. Вот теперь тебя выхаживаю. А ты мне, почитай, как супротивник вскорости будешь, ась?
– Нет, бабка Аксинья, – снова сказал Василь, – ты словно Баба-яга. Да и живешь также обособленно. Какой я тебе супротивник?! Мне вона еще учиться сколь.
– А ты где за Бабу-ягу-то слыхивал?
– Так в Катеринодаре. Книжку читал. «Русские сказы» называется.
– Ууу, мил человек. В книгах тех правду вряд ли напишут.
– А что?
– Ты вот послушай, что я тебе за Ягу-то скажу. Я-то от своей бабки слыхала, а та от своей. Мы знахарки не в одном поколении. Не тяп-ляп. Искусство свое знахарское веками оттачивали. Супротив многих болезней – шо твоя шашка супротив ворога. А без баек да сказов нам, знахаркам, никуда. Так что слушай и на ус мотай. Первичное значение «Баба Яга» – это прамать, родившая Богов Яги (огня). Позже это была богиня, которая собирала сирот и «допекала» – добаюкивала их в печи первичного огня любви. Это уже сейчас все исковеркали и пишут, что Баба-яга – это зло. А вот когда дева приходит к Бабе-яге и спрашивает, как ей найти суженого, Баба-яга не советует ей заиметь вечно упругую грудь, губки уточкой и соблазнительную походку. Она отправляет ее обнаруживать свою агрессивность, оплакивать свою боль, искать свою дорогу и за… бусиками. Бирюзовыми. Потому что бусики – это красиво.
Когда дева приходит к Бабе-яге и плачет о том, что все девы вокруг прекрасны и лишь она одна – ужасна, Баба-яга не дает ей отвары и настои от возраста, веса, носа с горбинкой и другого.
Она бормочет себе под нос: «Опять девка белены объелась» и дает ей понюхать настойку болотного багульника. От багульника сильно текут слезы и щиплет в носу. Но зрение у девы заметно улучшается, и она может теперь видеть свою прекрасность.
Когда изможденная дева приходит к Бабе-яге и жалуется на то, что устала, совсем нет сил, а успеть нужно много, то Баба-яга не сказывает ей, какое средство от усталости принять. Она расплетает деве косы и ведет ее в натопленную баню. После бани укутывает в теплое одеяло, заваривает ароматный чай с лесной земляникой и расспрашивает деву о том, куда утекают ее силы. И дева обнаруживает, как много добра она стремится причинить людям, как несет она то, что должны нести другие, как старается сделать так, чтобы всем вокруг было хорошо. И какую цену она за это платит.
Когда дева приходит к Бабе-яге и говорит, что заблудилась, Баба-яга не спешит давать ей клубочек заветный, что покажет дорогу верную. Она парит деву в бане и поит душистым чаем с чабрецом. Старуха знает, что баня очищает тело, а разговор душу, поэтому она велит деве: «Рассказывай!»
И знает старая, что сначала будут слова злые, желчные, потом жалобные, и только в самой глубине отыщутся слова нежные, заветные. Заплачет дева. Со слезами спадет с глаз пелена, а с души – морок.
Теперь можно и волшебный клубочек деве отдать. Самое время.
Когда дева приходит к Бабе-яге и плачет, что забралась к ней в сердце печаль темная
