и свернулась там змеей подколодной, старуха не предлагает ей нарядов ярких и песен разухабистых. Она разводит огонь в очаге, заваривает чай с брусникой и под мерное потрескивание дров спрашивает у девы про то, что давно умерло, но так и не похоронено, не оплакано. О том, что пришло время отпустить, но нет сил. Рассказывает ей про темное время, когда дерево теряет свой последний лист, ничего не зная о весне. Про время, когда внешняя жизнь замирает. Про холод и пустоту внутри. Про страх, что это навсегда. Про веру в то, что весна обязательно случится и новые листья вырастут там, где сброшены старые.
И про бусики говорит. Бирюзовые. Ведь бусики – это красиво.
– Что-то, бабка Аксинья, ты меня совсем запутала. Особенно с этими бусиками. При чем тут они?!
– Молод ты еще. Неразумен. Опыта житейского нэма. Оттого и противоречий много.
– Так как же противоречий не будет-то?! В книжке пишут, что Яга эта самая – нечисть наипервейшая. Ты мне обратное балакаешь. Чуть ли не создательница всего на земле. А как же тогда Библия?
– Эээ, касатик. Ты о тенгрианстве слыхал что?
– Дед что-то упоминал как-то в разговоре.
– То-то и оно. «Что-то» да «как-то», – передразнила знахарка. – Говорю же, молод еще. Поживи чуток. Ума-разума наберись. Тогда и объяснять тебе ничего не потребуется.
– Ладно, бабка. Засиделся я у тебя. Спаси тя Христос, что на ноги поставила. Недосуг мне у тебя валяться. Отпуск у меня через два дня заканчивается, а я и с дедом-то толком не был.
– Ступай с Богом, касатик. Тело я твое подлечила, а вот с душой у тебя не все так просто. Придет время, сам разберешься. А если нет…
Знахарка так и не договорила, что будет, если Василь со своей душой в разладе жить будет. Да Василю и не шибко то знать хотелось. Не верил он во все эти присказки да сказки.
– Надо же, прародительница всех богов. Тьфу. Нечисть она и есть нечисть, – в сердцах высказался казак, когда вышел за ворота дома знахарки. – Что только не придумают, чтобы людям голову ерундой наполнить. Будущее светлое грядет, и к темному прошлому возврата, никак не будет. А кто меняться не захочет, тот пущай в этом прошлом и остается. Не по пути нам с ними.
Пребывая в своих мыслях, Василь не заметил, как оказался у дома деда. Калитка была приоткрыта. Василь уверенно толкнул ее и вошел на двор.
– Вот и ладно! – услышал он знакомый голос деда. Тот сидел на срубленной раине, держа на руках соседского кота, того самого, что ловил у него в амбаре крыс. – Знатная у нас знахарка, а, Василь? Вона тебя как быстро на ноги поставила.
– Тааа. Все это пустое, деда.
– Пустое, – с долей безнадежности повторил дед Трохим. – Время покажет, унучок. Все на свои места расставит. Ходи в хату, курником повечеряй. Аксинья Шелест принесла. Говорит, тебя побаловать домашней едой. Я пробовал. Вкусный курник-то. Иди. Я сейчас. Горилки намедни нагнал, спрбуем. А то так за встречу с тобой и не выпили.
Василь зашел в хату, сняв у порога папаху и перекрестившись на образа. Дед Трохим посидел еще минут пять, потрепал кота за шкирку:
– Беги, варнак, крысы ждут. Да и я пошел трапезничать. Вишь вона, внук у меня. Ждет. – И в пустоту добавил: – Непутевый.
То ли коту вдогонку, то ли о внуке.
– Что Миколушка, разве не соскучился по мне? Али не люба я тебе боле?!
Впереди, шагах в десяти вдруг возникла фигура женщины.
«Мать честная! Голос, одежда, волосы – все как у Марфы! – пронеслось в голове у Миколы. – Но странно, стоит спиной. Не повернется. Только зовет за собой».
Потянулся рукой, чтобы развернуть лицом к себе жену. А та захихикала и отбежала от него снова шагов на десять. Микола за ней. Та снова отбегает и смеется:
– Не догонишь, любый! Я проворнее буду! А догонишь, поцелую!
Микола вновь побежал к жинке, стараясь поймать ее. Та снова от него. Скачет, что та серна горная. Большими прыжками и к реке направляется.
– Стой же, Марфа! – кричит Микола. – Все одно догоню!
– А ты попробуй! Наградой тебе буду! Залюблю так сильно, что не забудешь вовеки!
Говорит и смеется заливисто. Все дальше отбегает. Вот уже по пояс в воду зашла. И все не оборачиваясь Миколе рукой машет: «Догоняй!»
Микола за ней, тянется рукой, вот уже вышиванки льняной коснулся, потянул жинку за плечо, развернул к себе лицом и отпрянул в ужасе. Серо-зеленое лицо русалки с желтыми глазами глядело на него.
– Что, Микола, обещала залюбить и залюблю до смерти!
Тянется к шее казака своими костлявыми пальцами и хвостом по воде с силой бьет. Да так, что брызги в разные стороны летят и ледяным холодом обдают.
– Марфа! – кричит Микола.
Открыл глаза. Темень. Лишь тусклый свет лампадки под образами Святыми мерцает. Первые секунды осознавал где находится. Сел на топчане. Поежился: «Холодно». Посмотрел на иконы, перекрестился: «Господи, помилуй. Помоги от напасти этой избавиться».
– Хрр, – раздалось в тишине комнаты. Суздалев, храпнув, перевернулся на бок. Зачмокал губами, как дитя малое, что сиську нашло.
А может, и не как дитя.
Билый неистово перекрестился. Видать, русалка не только ему в сон пришла. Шальная! И графа тревожит!
«Вот же нечисть! – подумал казак. – Причепылась так, шо и во сне приходит. Нужно меньше о ней думать, и завтра… – Достал карманные часы. Наградные, серебряные, пожалованные «За храбрость». Щелкнул крышкой. посмотрел на циферблат: – Ууу. Точнее, уже сегодня нужно будет с Федором в церковь сходить. Господь в доме Своем быстрее молитву услышит».
Сон больше не шел. Билый встал, оделся, прочитал «Отче наш» и, стараясь не шуметь, своей кошачьей поступью прошел из отведенной им с Суздалевым спальной комнаты в гостиную. Староста в исподнем, босиком, стоял у красного угла. Не нарушая его молитвенного настроя, Микола неслышно прошел к большой русской печи, хранящей тепло со вчерашнего вечера, приложил к ней руки. Согрелся. Льдинки на сердце, оставленные от сна с русалкой, покинули.
– Как спалось, казак, на новом месте? – Староста закончил читать утреннее правило.
– Слава Богу, Федор, – отозвался Билый.
– Ты чего так рано-то поднялся?
– Не спится больше. Да и не привык я к долгому валянию.
– А друг твой? – как бы между прочим спросил староста.
Микола усмехнулся:
– Почивать еще изволит.
– Ну и добре. Хай его сиятельство спит. До рассвета еще далеко. Да и вряд ли ему по душе будет хозяйство мое смотреть, –
