жалок, но что-то таилось в глубине его, чего Маша пока никак не могла понять. Что-то недоразъясненное с прошлого раза.
– Скажите, – вдруг спросила она, прервав его утопические прожекты на каком-то особенно увлекательном пункте, – а Гарольд – это кто?
– Гарольд?
– Ну да. Вы мне тогда, – на «тогда» Маша немного запнулась, но выправилась, – все рассказывали про какого-то Гарольда.
– Это лошадь, Гарольд. Жеребец. На ипподроме.
Вот что было внутри. Так он игрок. Неожиданно повеяло Достоевским. Дома было дореволюционное собрание, которое она почти все одолела, остались «Бесы» и «Карамазовы», отложенные на «когда поумнею». Значит, игрок. Она мгновенно представила, как холодным ноябрем копает с мамашей в Рязанской области картошку, выбирая из земли последние мелкие клубни негнущимися окоченевшими пальцами, а тем временем в Москве Аникеев закладывает в ломбард ее последнюю теплую юбку.
Маша посмотрела на него с бо́льшим интересом.
– Вы, что же, игрок?
– Не совсем, – он смутился. – Я – нет, я… помогаю выиграть другим. Знаете, иногда можно не то чтобы договориться, но и не совсем угадать, то есть забеги бывают разные, некоторые – их, конечно, больше, конечно! – они абсолютно честные, но бега – это, понимаете, это не только спорт…
Ааааа! Так он мошенник! Жучок! Жучила!
Маша чуть не засмеялась: ситуация с каждой минутой становилась все более фантастической в своем идиотизме. Но тут еще одна мысль пришла ей в голову – странно, что только сейчас.
– Погодите, – сказала она, опять перебив на увлекательном месте, – а вы, что же, любите меня?
Аникеев осекся и почти с ужасом посмотрел на нее.
– Ну вот жениться-то вы хотите вместо аборта – это из-за любви? Или так, благородство?
Аникеев опустил глаза и замолчал. Повисла пауза. Если бы он что-то ответил сразу, было бы ничего. Но молчание с каждой секундой делало ее вопрос все более бестактным, а его – все более похожим на хорошего человека.
– У меня, – наконец с трудом сказал Аникеев, не поднимая головы, – у меня… мне никогда не встречались такие девушки, как вы.
На секунду появилось желание съязвить, но она тут же почувствовала, что не стоит.
Оба опять замолчали.
– Вы знаете, Павел, – сказала Маша и поднялась: – Я, наверное, пойду.
– Как? А…
– Мороженое?
– Нет, вы не подумайте… но мороженое, конечно, тоже.
Маша полезла в сумочку, достала кошелек.
– Да вы что! – почти закричал Аникеев.
Она опять выходила настоящей даже не стервой, а свиньей.
– Ладно, – сказала Маша. – Спасибо за встречу. Цветы, извините, не возьму. Если у вас есть возможность найти врача, буду признательна.
И она быстро пошла к выходу. Хотелось плакать. Она не любила обижать людей, но как уйти, не обидев Аникеева, не знала.
Самое время было произнести тривиальное «была бы мама жива», но была бы жива мама, Маша бы ей точно ничего не сказала – уж скорей папе. Они с мамой слишком любили друг друга, чтобы так сближаться.
Но она вспомнила про дневники. Может быть, пора?
Как это поможет справиться с ситуацией, Маша не знала – но мало ли. Может быть, история ее знакомства с отцом или беременности Машей на что-то натолкнет. Маша, правда, в общих чертах знала обе эти истории, но дневники-то как раз обещали неизвестные подробности.
Вообще она все равно не слишком доверяла дневникам. Она все равно не могла понять, зачем это нужно, дневник. У нее, например, не было нужды в дневнике. Записывать мысли? Записать можно, чтобы поделиться с кем-то. Но если это для дневника, то для себя, а она и так в курсе того, о чем думает. Записать мысль, чтобы не забыть? Важную не забудешь. Записать событие, чтобы перечитывать и вспоминать, какая ты была -дцать лет назад? Опять же, важное не забудешь. И потом, тут такая вещь. Лет в пятнадцать Маша, подражая маме, вела дневник. И когда в прошлом году нашла и перечитала, то ужаснулась своей глупости, наивности, банальности. Умиляться там было совершенно нечему. Нет, такое перечитывать не стоит.
И зачем, скажите, это оставлять, чтобы кто-нибудь прочитал? Если бы Маша и решила вести дневник – хотя бы для того, чтобы позволить себе саморазоблачительную, оглушительную, неприкрытую искренность – то не дай Бог, о, не дай Бог это бы кто-нибудь прочел! А мама говорила, что Маша это все прочтет и узнает, какой была ее жизнь. Выходит, она писала уже с расчетом на нее? Но это тогда неизвестно что такое. Либо вранье, ну, или фильтрация для читателя, либо чистая достоевщина, «заголимся и обнажимся»!
Она пришла домой и достала с антресолей дневники.
Вся следующая неделя ушла на чтение. Она читала без удовольствия, иногда почти с содроганием, но остановиться не могла. Читала по ночам, читала вместо лекций – клала в сумку несколько тетрадей и отправлялась как бы в институт, а на деле в парк, в кафе, куда угодно. И дело было не в том, что тетради содержали какие-то откровения – честно говоря, ничего такого уж нового Маша не открыла – так, некоторые подробности того или иного известного события. Дело было в этой протекающей перед ней жизни, в неуловимом изменении интонаций, в переходе от надежд к разочарованиям или в том, как постепенно стирается отчаяние и продолжается жизнь. Поначалу ее удивлял отбор событий и людей. Например, ближайшая мамина подруга тетя Лора почти не упоминалась. Почему? И почему целые глобальные события, которые, Маша знала, были важны для нее, не оставили в дневнике следа? Например, смерть ее собственной матери, Машиной бабушки – только спустя несколько дней что-то скупо мелькнуло о том, какие молодцы Анисимовы, что подождут с деньгами – совершенно нечем отдавать после похорон. Влюбленности, конечно, описывались подробнейшим образом – все эти «повернулся, посмотрел, был, не был, обещал, эта пергидрольная ломака так и крутится рядом» – все это, знакомое и Маше из личного опыта, содержалось здесь в изобилии. Значит, дневник – форма смакования? Потому и не находят там отражения ни трагедии, ни будни. Ни смерть, ни переезд из Спасопесковского на Полянку, считавшуюся провинцией, ни закадычные подруги, упоминать которых так ж бессмысленно, как бессмысленно упоминать собственную руку или ухо. Писалось о том, что хотелось пережить еще раз и оставить с собой навсегда – следовательно, о том, про что (или кого) боишься, что это может в любой момент исчезнуть из твоей жизни.
Хорошо, но почему же почти ни слова нет о ней, о Маше? Как раз то, что она искала: беременность, ожидание ребенка, роды – на месте всего этого зияла брешь. Чем же было Машино появление, трагедией или буднями? Ну ладно, после рождения у мамы могло не быть времени писать. А до, а
