Она попыталась вернуть плащ, но Аркадий мягко пресек ее попытку:
— Не надо… Еще встретимся...
Глава тридцать шестая. Долгая дорога домой
Глава тридцать шестая
Долгая дорога домой
Архип Майстренко в апреле сорокового неожиданно заболел. И то, заболел ли? Просто как-то совсем внезапно не стало у здоровенного мужика сил. И сидел он на лавочке у хаты, наблюдая, как справляются по хозяйству дети, а сам ничего сделать не мог. И душа хотела, а глаза смотрели, и было ему понятно, что делали они не так, как надо. Ему бы встать, показать, как надо, а сил нет. Нет сил даже прикрикнуть и объяснить, что и как надо делать. А ну его! Пусть сами справляются. И Архип оставался ко всему безучастным. Ко всему прочему пропал аппетит, на чарку не тянуло, Гнат Горилко, навестивший товарища, тревожно посмотрел на похудевшую фигуру, осунувшиеся плечи, морщинистую кожу, чуть отливающую желтизной, заскрипел зубами, и о чем-то долго шептался с дочурой Ульяшей. Но Архипа это уже мало интересовало. Во сне приходила жена. Ничего не сказала, но смотрела так умоляюще, что понял старый Майстренко, скоро он ее встретит.
На следующий день Остап повез отца в город. Подводу застелили соломой. Ульяна собрала нужные вещи, Богданко остался на хозяйстве. Казалось, что Архипа все их приготовления совершенно не интересуют. Хотят его везти куда-то, пусть везут. Его дело простое — помирать. Остап выехал поутру, лошадку не гнал — боялся растревожить отца, а как только оказался в Могилеве, сразу же направился в райком. Его с трудом пропустили в кабинет Ивана. Тот уже был начальником и имел свой кабинет, да еще и с телефоном. От такой важности Остап сначала аж прищурился, да нечего было рассусоливать, все-таки по делу пришел. Иван что-то сосредоточенно писал, не сразу заметил брата. Увидел, встал, поправил полы форменного френча, протянул руку и произнес:
— Здорово, брат! Как поживаешь? Что сюда привело?
— Здоровенькі були. Іване, батьку хворий. Дуже хворий. Я його до лікарні привіз, допоможеш? Може є хто в тебе? Щоб подивились його, та й на ноги поставили.[1]
— Да, хорошо. Сейчас подумаю. Вот. Яков Губерман — хороший доктор. Я записку напишу, отнеси, он тебя примет.
И Иван быстро черкнул короткую записку, которую протянул Остапу.
— Це все?[2] — удивился Остап.
— А что еще? А, может быть, тебе деньги нужны? Подожди. У меня через пять минут совещание, надо бежать.
Иван неуклюже стал доставать портмоне, выронил его, тут же подхватил, но открыть не успел. Его остановила рубленая фраза брата:
— Грошей не треба. Є ще трохи. Та ти навіть до батька не вийдеш? Змінився ти брате. Дуже змінився. Чужий став. Навіть говориш як чужинець, не по-нашому. Добре. До побачення, Іване. Цього досить.[3]
Остап развернулся, ему так не хотелось смотреть на смущенного брата, у которого лицо в одну секунду налилось кровью, и ему мгновенно стало как-то противно. Занят тот больно. Отец при смерти, а он выйти на улицу не желает. И только на пороге кабинета услышал такое тихое:
— Зачекай, брате, я йду[4]…
Увидев отца, Иван внезапно стал другим, попытался обнять старика, поговорить с ним, но осунувшийся и побледневший мужчина, в котором с трудом можно было узнать жилистого и крепкого Архипа Майстренка, оставался ко всему безучастен, вот только выдавил из себя тихое «здоров будь, синку» и продолжал смотреть куда-то внутрь себя, как будто знает что-то важное и не хочет расставаться с дорогим его сердцу секретом.
Иван тут же убежал куда-то, а вскоре они уже были у больницы, где доктор Губерман вышел прямо к подводе, чтобы осмотреть больного. Даже после беглого осмотра доктор казался расстроенным, но Архипу помогли добраться до смотровой, где Яков Моисеевич ощупал его как можно более тщательно. Архип оставался там, стараясь скрыть приступ боли, возникший из-за столь бесцеремонного обращения со своим телом, а доктор вышел к братьям, которые стояли на улице и оба нервно курили. Остап отказался от Ивановых папиросок и курил самосад, от которого даже мухи в округе версты дохли. Надо сказать, что братья не походили друг на друга. Иван пошел в деда Демьяна, по линии матери, такой же круглобокий, круглолицый, розовощекий, с небольшим широким носом и узким разрезом серых невыразительных глаз, на руководящей работе он немного нагулял жирок, но колобком не стал — молодой возраст и крепкие гены пока еще не подводили его. Остап же был весь в отца, как будто весь из жил, да и черты лица — резкие, грубые, но достаточно пропорциональные выдавали в нем настоящего Майстренка. Ему еще в детстве удалось лишиться почти половины левого уха, так что и на него пялились сельские бабки: Меченый прошел. Как только доктор появился, братья дружно бросили курево и уставились на местного Эскулапа. Тот не стал долго тянуть и сразу же перешел к делу.
— У вашего отца я подозреваю рак почки. Болезнь довольно редкая и крайне тяжелая. К сожалению, необходима операция. Но у нас такого врача нет. Может попробовать Андрей Георгиевич, но я сомневаюсь…
Доктор достал из серебряного портсигара папироску, постучал ею о закрытую крышечку, как будто для того, чтобы табак чуток расшевелить, но, понимая, что от него ждут сейчас не сигаретного дыма, а какого-то слова, произнес:
— Есть такой вариант: в Железнодорожной больнице, в Жмеринке, есть доктор Борис Самуилович Вальдман. Он прекрасно оперирует. Почку придется удалить, но и с одной почкой можно жить. Операция сложная, тут нужна отточенная техника и скорость работы высочайшая. Это точно к Вальдману. Я дам вам к нему направление, он не откажет. Состояние вашего отца тяжелое, но довезти его вы сможете, там к операции подготовят, в общем, все.
Коротко кивнув на прощание, Яков Моисеевич поспешил по своим неотложным делам. Вскоре медсестра вынесла братьям направление, и они забрали отца из смотровой. Надо сказать, что Иван и тут постарался сделать все, что смог. До поезда в Жмеринку оставалось немного времени, так он успел созвониться с кем-то из депо, так что в Жмеринке Остапу не надо было искать транспорт — их с отцом должны были встретить и отвезти в больницу. На этот раз братья попрощались более душевно, без того холодка, который сначала возник между ними. А в Жмеринке их действительно встретили, отвезли в больницу и помогли найти доктора Вальдмана. Тот и вправду не отказал, лично осмотрел Архипа, назначил анализы и сообщил, что оперировать будут через два-три дня, когда немного подготовят больного, сейчас сердце не готово, может не выдержать.
Остапу ничего другого не оставалось, как отправиться в Могилев вечерним поездом. В смущении Остап вспомнил, что тряпицу с едой оставил в подводе, которую Иван отогнал во двор к знакомым. А есть хотелось ужасно. Денег тратить Остап не любил. Брать, зарабатывать, выторговывать — это сколько угодно, а вот отдавать, нема дурних! А все равно, повздыхав, пошел на базарную площадь, не переставая сетовать, купил четыре пирожка — два с ливером, а два с капустой, да бутылку молока. Пока жадно ел, не смотрел по сторонам, только смолов все до крошки и выпив все до последней капли, расправил плечи и почувствовал в себе силы поесть еще.
Привокзальная площадь изобиловала генделиками, в которых можно было засидеться до того, что и поезд профукаешь, подсчитав в уме деньгу и решив, что рисковать не надо, может не хватить, если поезд пропустишь, Остап купил у бабок, сидящих на маленьких скамеечках четверть хлеба и два вареных яйца. Этого должно было хватить. Привокзальная площадь тонула в пыли, бабки наперебой расхваливали товар, извозчики-балагуры ожидали возможности заработать копеечку. В воздухе пахло разной снедью, а еще пылью и навозом. Лошади добросовестно старались вносить в этот аромат свою достойную лепту. Им никто не возражал. Недалеко какой-то мужчина в приличном костюме, наверное, из этих «совначальников» берет извозчика, а симпатичная девушка перебегает площадь наискосок, торопясь к кассам. Вот! Надо бы пойти самому у касс потолкаться! Билет все-таки взять. А то билета на руках нету, а я уже на генделык прикидываю. Вот натура человеческая! И Остап быстро пошел к кассам…
