Мы с корефаном на Стрэнде толклись,
Майор посулил нам красивую жизнь:
Мои-де солдаты не знают забот,
Им золото в руки так и плывет.
Согласны, ребята? Служите без бед:
Дам горсть соверенов, коль не скажете «нет»,
И крону вам в руки сейчас за ответ,
Чтоб выпили за здоровье.
Проныры-майора мы пыл остудили,
Уж лучше остаться нам на Пикадилли,
Не счесть сколько мы тут сапог износили,
В веселье и радости жили.
Здесь наши девчонки свободны, как ветер,
Профуры с Дин-стрит и с площади Лестер,
А ты нас угонишь в Ирландию, мистер,
Нас кокнут ни за что, ни про что.
Нет, в Лондоне жизнь нам прожить суждено,
Где Темза течет из Ричмонда в Боу,
Тебе же, майор, поклон да и вон:
Вали подобру-поздорову.
Как-то вечером в Лаймхаусе, стоило Малви допеть балладу, к нему тотчас же подошел пугающе-бородатый джентльмен во фраке, в цилиндре и учтиво спросил, можно ли с ним поговорить. Малви уже случалось его видеть: вечерами тот рыскал по переулкам, точно вор. Раз-другой Малви даже подумывал обокрасть незнакомца, поскольку, судя по его неловкости, в Уайтчепеле он явно был чужаком. Фамилия его Диккенс, сообщил джентльмен, но ему больше нравится, когда друзья зовут его Чарли или просто Чез. Малви сразу почуял ложь. Никогда этого трусоватого франта не звали Чезом, разве только в мечтах или фантазиях, которым он предавался, ублажая себя.
Чарли, или Чез, или Чарльз Диккенс писал рассказы в литературные журналы. По его словам, он очень интересовался бытом рабочего люда, песнями и поговорками лондонских работяг. Все подлинное вызывает у него неподдельное любопытство, поэтому его так увлекла песня Малви. И он желал бы знать, очень ли она старинная. Как Малви ее выучил? Диккенс с такой надеждой задавал вопросы, что Малви решил не упустить случай столь благоприятный: искренность здесь только навредит.
Он по секрету поведал Чарли, что от голода не в силах говорить, писатель отвел его в ближайший трактир и заказал такой ужин, какого хватило бы и на собрание епископов. За едой Малви рассказал ему о балладе. Он услышал ее от старика карманника из Холборна, соврал он, еврея, который обучал своему ремеслу сбежавших из дома мальчишек. Песня действительно старинная и самая что ни на есть подлинная. Чарли слушал как зачарованный, записывал все, что говорил Малви, и чем быстрее он записывал, тем быстрее лилась ложь. Малви сам удивлялся, как ловко умеет врать. Он почти поверил собственным словам: до того живо описал он прозорливого насмешливого иудея, его ловких юных учеников и их болтливых подружек. Выдохшись, Малви принялся заимствовать подробности из коннемарских баллад: девушка, которую соблазнил и бросил коварный аристократ, девица легкого поведения, которую убил любовник, беспризорный ребенок, которого отослал и в работный дом. Он словно жил среди выдуманных людей, словно сам превратился в собственного персонажа. Вскоре Чарли попросил решения записать текст песни. Малви ответил охотно пропоет ее еще раз, вот только в горле со пересохло. Тут же послали за кувшином эля, и Малви дважды пропел песню. Его не пугало, что Чарли надумал поживиться за его счет. Песня принесла выгоду им обоим. Малви заработал на подделке.
— А как его звали? — спросил Диккенс. — Как звали этого еврея?
В памяти Малви всплыло уродливое лицо, ужасный облик ожившей горгульи. Лицо самого злобного юдофоба, какого ему доводилось встречать. Приходского священника из Дерриклера. Вора, укравшего у него брата. Малви подвернулась возможность отомстить — пусть незначительная, но от этого не менее приятная: обратить старого негодяя в одного из тех, кого он ненавидел больше всего на свете.
— Фейгин, — ответил он.
Чарльз Диккенс улыбнулся.
— Думаю, вы дали мне достаточно, — сказал он.
Глава 20
ЧЕЛОВЕК ТРУДНОЙ СУДЬБЫ
В которой вопиющие похождения Малви продолжаются, однако наталкиваются на неожиданное препятствие
Июльской ночью 1837 года, в немилосердную жару, в доме, ставшем ему пристанищем, случился пожар (поджигателем был владелец дома), и Фредерик Холл решил попытать счастья в другом районе, к югу от реки. Некоторое время обретался в Саутуарке, но ничего особенного тут не выгадал: тамошние жители отличались осторожностью, да и красть у них было нечего. В Гринвиче он тоже даром потратил время. Слишком уж много там околачивалось полицейских и солдат. В Ламбете он стакнулся с неким Райтом Макнайтом (так он себя называл), мерзавцем-карманником из Глазго: Макнайт стащил с веревки в Илинге сутану викария и как раз подыскивал напарника, дабы употребить ее в дело.
То, что он предложил, называлось «облимонить»: поддельный проповедник с помощью загримированного сообщника выманивал деньги у доверчивой публики. Малви с удовольствием пополнил словарь таким полезным словом и в который раз восхитился людьми Британии. Да и могло ли в любом языке, достойном речи, не существовать слова для такого занятия?
Малви мазал видимые части тела сапожной ваксой, надевал рубаху из угольных мешков. Перевоплотившись таким образом в «обращенного африканца»', он в сопровождении преподобного Мак найта, обратившего его в новую веру, ломался пе ред зачарованной публикой, закатывал глаза и бормотал по-ирландски. Макнайт указывал на небеса, размахивал распятием и ревел, упирая на «р»: «Прриклоните слух ваш к рречи сего язычника, брратья и сестрры. Перред вами Люциферр во плоти. Пожерртвуйте несколько фарртингов на обрращение его сорродичей, которрые ныне прребывают в меррзости неверрия». Зевакам было невдомек, что язычник на самом деле читает по памяти скорбные тайны розария или перечисляет названия деревень графства Лимерик (тамошние обитатели всегда наводили на него тоску).
В самый разгар представления варвару Малви полагалось с надрывным благоговением упасть на колени и обильно плюнуть на «языческого божка». (На деле — сувенирную статуэтку бельгийского короля Леопольда, которую шотландец украл из мелочной лавки на Чаринг-Кросс-роуд и обезглавил с помощью ложки.) После этого Малви прикладывался к распятию и разражался грозной и звучной ирландской тирадой: тут и последние сомневающиеся тянулись за мошной. Они прекрасно видели, что он не чернокожий. Но, кто бы он ни был, ясно, что дикарь.
Эта афера приносила им по пять, а то и по десять фунтов в день — столько же, сколько трудяга зарабатывает за полгода. Свою долю шотландец почти без остатка тратил на джин и шлюх, Малви — на одежду.
Джин его интересовал мало, шлюхи не интересовали вовсе. Если что его и интересовало, так исключительно выживание, одежда и новые слова, обозначающие воровство.
Когда у него оставались деньги (что случалось нередко, поскольку потребности его были весьма умеренны), он посылал фунт-другой Мэри Дуэйн в Карну. Но никогда не писал. Не о чем было писать. Он не знал, что ей сказать.
В конце концов Макнайт допился до Бедлама, и Малви, лишившись напарника, вынужден был действовать в одиночку. Он ничуть не огорчился. Пора было что-то менять. Он всегда уважал шотландцев за начитанность и склонность к размышлениям, свойственным и ему, но Макнайт оказался не самым достойным представителем своего народа: трезвый он был глуп, во хмелю буен и непредсказуем. Малви подозревал, что напарник его надувает.
