– Немедленно всем министрам коллективно подать в отставку! Ехать тотчас в Гатчину!..
Паша-плут граф Игнатьев пожал плечами:
– Это безумие…
– Вы стоите ногами в разных лагерях! – воскликнул всегда выдержанный Валуев.
Он был подавлен и угнетён после речи, с которой на заседании Славянского комитета выступил славянофил Иван Аксаков. Вождь московской оппозиции горячо и страстно клеймил цареубийство – преступление, повергшее Россию в горе и позор, а заодно обрушился и на либералов, именуя их стремления «неразумными и преступными». Путь конституционных реформ для России Аксаков назвал «ложным» и «чуждым её национальному гению и истинным нуждам страны». Речь его была встречена овацией. И случайно ли на заседании присутствовал Паша-плут Игнатьев?..
Граф Михаил Тариэлович между тем бессвязно кричал:
– Победоносцев – негодяй!.. Он обвёл меня вокруг пальца!.. Я не позволю этого!..
На «бархатного диктатора» было жалко смотреть.
«Какой эпилог для системы и периода «умиротворения» псевдодиктатора! – размышлял Валуев. – Бывший самодержец – в могиле, нынешний – en charte privee[136] в Гатчине. Продолжают болтать о единении царя и народа, о разных видах верноподданнического усердия и самоотвержения, а между тем – Гатчина и процесс, в котором Желябов рисуется героем своих доктрин, власти играют весьма бледную роль, а министры ездят в суды, как на спектакль. Бедный Лорис стушевался и даже не обнаруживает никакого участия в делах охраны или восстановления общественного порядка. И продолжается, продолжается патриотическое балагурство Москвы под лад призывания туда центральной власти и аксаковского лозунга «Пора домой!», то есть в Китай-город. Быстро катится шар по наклонной плоскости и надтрескивается! Лихорадочный ход дел продолжается и мало-помалу переходит из драмы в комедию. О эти Аксаковы и их «особый» путь для России…»
Фрейлина покойной императрицы Марии Александровны, дочь великого Тютчева и супруга Ивана Аксакова Анна Фёдоровна была удостоена аудиенции молодой императрицы. Когда-то, в час восшествия на престол Александра II, она подарила Марии Александровне маленькую старинную икону Троицы, которая оставалась в её киоте и после кончины императрицы была возвращена Анне Фёдоровне. Теперь через великого князя Сергея Александровича Тютчева послала икону новому государю.
Анна Фёдоровна не ожидала этой милостивой аудиенции и даже не имела в Петербурге необходимого гардероба, чтобы явиться в полутрауре. Ей пришлось надеть шляпку и платье сестры Дарьи Фёдоровны, у которой она остановилась, и взять шаль у камер-фрау великой княгини Александры Иосифовны Анны Петровны Макушиной.
Разговор происходил в большом салоне Аничкова дворца. Тютчеву предупреждали, что Мария Фёдоровна в положении, что она от этого подурнела и чувствует себя не в духе. Анна Фёдоровна нашла императрицу похудевшей, но вид у неё был не так уж плох. Пользуясь давней близостью отношений, она прямо спросила:
– Ходят слухи, ваше величество, что вы беременны. Так ли это?
– Нет, нет, – улыбнулась Мария Фёдоровна, – мы не ждём прибавления семейства. Я вполне здорова и чувствую себя хорошо…
– Но не боитесь ли вы, ваше величество, опасностей, которые угрожают вашему супругу и вам?
– О нет! – тотчас же отозвалась царица. – Я благодарю Бога, что ни минуты не теряла бодрости духа. Я до такой степени проникнута чувством, что все мы в руках Божьих.
Тютчевой показалось, что Мария Фёдоровна боится, как бы её гостья не затронула темы цареубийства, о котором ей наверняка тяжело было говорить. Поэтому Анна Фёдоровна тут же перевела разговор на основанный ею в Москве приют для сирот и попросила государыню взять его под своё покровительство.
Молодая императрица продолжала благотворительную деятельность своей покойной свекрови. Супруга Александра II, можно сказать, только и жила этим: она положила начало многим преобразованиям, учредила женские гимназии и женские епархиальные училища, организовала Красный Крест, отказываясь в годы русско-турецкой войны даже шить себе новые платья и отдавая все свои сбережения вдовам, сиротам, раненым и больным. Теперь Мария Фёдоровна продолжила эту благородную традицию.
– С большим удовольствием, – сказала царица. – И как только буду в Москве, обязательно навещу ваш приют…
В это время из кабинета императора вышел его брат великий князь Алексей Николаевич, красавец и ловелас, правда уже заметно обросший жирком. Узнав, что у государыни Тютчева, он поспешил рассказать о впечатлениях от речи её мужа.
– Фурор, Анна Фёдоровна! Фурор! – своим обычным насмешливым тоном восклицал он.
– Я не знаю, произвела ли речь фурор, – сухо отвечала Тютчева. – Я знаю только, что были по достоинству оценены здравые мысли, талантливо выраженные…
Великий князь не дал ей договорить:
– Что бы ни сказал ваш муж, а России придётся в конце концов прийти к конституции.
– Какую же конституцию желает ваше высочество? – Теперь уже Анна Фёдоровна не скрывала насмешливости тона. – Английскую, французскую, германскую, бельгийскую?
– Само собой разумеется, конституцию, соответствующую стране…
– А если страна не желает отнять у государя власть, которую ему доверила, чтобы передать её в руки партии так называемых либералов? Ведь они совершенно чужды народу! Вопрос такой важности не может быть решён в Петербурге при закрытых дверях. Прежде чем заносить руку на краеугольный камень социального и политического строя России, нужно прежде всего узнать, чего хочет страна. А чтобы страна могла высказать то, чего хочет, нужно, чтобы она была правильно представлена. Но очень сомнительно, чтобы в настоящее время, да и в недалёком будущем, страна была достаточно зрела, чтобы иметь такого рода представительство…
Великий князь Алексей Николаевич, видимо, не ожидал встретить во фрейлине покойной матушки второго Ивана Аксакова и заметно растерялся. Он пробормотал несколько дежурных фраз и поспешил раскланяться. Анна Фёдоровна, ещё не остыв, продолжала свои излияния уже императрице:
– У его высочества есть смутная мысль, что нужно быть либеральным и сделать что-нибудь либеральное для страны. В этом отношении он таков, как большая часть петербургского общества. Увы, оно полагает, что достаточно заимствовать у Запада некоторые либеральные учреждения и применить их в России как непогрешимую панацею для того, чтобы всё, словно в сказке, устроилось. Никто из них ни на минуту не останавливается на том простом соображении, что Россия – совершенно своеобразный организм. Она обладает очень определённой индивидуальностью, с присущими ей условиями существования, от которых зависит и закон её развития…
Здесь Тютчева почувствовала, что утомляет царицу, которая встала, чтобы отпустить её. Тогда она сказала, почти невольно, так как совершенно не думала об этом:
– Ваше величество, я бы так хотела видеть государя…
– Подождите, – ответила Мария Фёдоровна. – Я посмотрю, не занят ли он.
Вскоре императрица вернулась со словами:
– Пойдёмте ко мне в будуар. Государь придёт туда…
Александр Александрович появился в будуаре через несколько минут и с сердечностью пожал Тютчевой руку:
– Я очень рад, что могу лично поблагодарить за образок, который вы мне прислали. Вы не могли доставить мне большего удовольствия. Я был тронут…
Анна Фёдоровна была сильно взволнована и, можно сказать, изумлена и поражена, слушая государя, а ещё более – глядя на него. Она знала Александра Александровича с детства, так как вступила в должность фрейлины к покойной императрице, когда ему было восемь-девять лет. Большая честность и прямота мальчика привлекали к нему общие симпатии. Но в то же время он был крайне застенчив, и эта застенчивость, вероятно, вызывала в нём резкость и угловатость, что часто встречается у тех натур, которые для внешнего проявления требуют тяжёлого усилия над собой. Во взгляде, в голосе и в движениях Александра Александровича было нечто неопределённое, неуверенное, и Тютчева подмечала всё это ещё много лет тому назад.
Теперь, глядя на императора, она с изумлением спрашивала себя, каким же образом произошла эта полнейшая перемена? Откуда появился этот спокойный и величавый вид? Это полное владение собой в движениях, в голосе и во взгляде? Эта твёрдость и ясность в словах, кратких и отчётливых? Одним словом, это свободное и естественное величие, соединённое с выражением честности и простоты, бывших всегда его отличительными чертами. «Невозможно, – говорила Тютчева себе, – видя его, не испытывать сердечного влечения к нему и не успокоиться, по крайней мере отчасти, в отношении огромной тяжести, упавшей на его богатырские плечи. В нём видна такая сила и мощь, которые дают надежду, что бремя, как бы тяжело оно ни было, будет принято и поднято с простотой чистого сердца и с честным сознанием обязанностей и прав, возлагаемых высокой миссией, к которой он призван Богом. Видя его, понимаешь, что он сознаёт себя императором, что он принял на себя ответственность и прерогативы власти. Его отцу всегда не хватало именно этого инстинктивного чувства своего положения, веры в свою власть…»
