Не торопясь подошла Сулейма и небрежно бросила взгляд в чашу:
– Неплохо для начала.
– Почему «для начала»? – раздраженно воскликнула Биби. Она явно страдала от зависти. – Были же и до этого подарки! Вы же сами видели!
Сулейма презрительно фыркнула и не удостоили Биби ответа. Зато Гюльнара не упустила случая поддеть толстушку. И чувствительно!
– Глупая жирная курица! В такой чаше присылают дар первой ночи – цену крови! Да где тебе это знать!
Она определенно на что-то намекала и намеренно вызывала Биби на конфликт, и та быстро отозвалась, безрасчетно ввязываясь в «бой» с явно неравной соперницей:
– Я знаю! Знаю! Я тоже получила подарок!
– Ага! – обрадованно подхватила Гюльнара. – Целое состояние… О, Аллах! Серебряное колечко! Я чуть не сошла с ума от зависти! Как удалось тебе, о прекрасная, о несравненная моя Биби, так усладить нашего луноликого господина? Ответь мне, о рахат на устах моих! О музыка души моей, открой мне свой секрет!
Гюльнара притворно-умоляюще сложила руки и простерла их к Биби. Все уже хохотали навзрыд, но толстушке и этого показалось мало:
– А вы с Сулеймой и этого не получили! Ничего не получили, я точно знаю!
Мгновенно наступила мертвая тишина. Сулейма надменно молчала, а побледневшая Гюльнара, подойдя вплотную к Биби, прошипела ей в лицо, медленно и внятно, так что слышно было каждое слово:
– Господин перекупил нас. И тебе это известно. Видишь, ты нас обидела напрасно. Напрасно, Биби!
Аиша тихо произнесла для одной Шакиры:
– Воистину, напрасно! Особенно – Сулейму! Биби думает, что умно ответила, и дело с концом, но Сулейма найдет, как отомстить. Бедная Биби!
* * *
Господин отсутствовал уже с месяц. В гареме знали немного: опять какие-то военные дела, политические проблемы… Господин любил воевать, у него был большой, хорошо обученный отряд конницы, а армии халифа так нужно подкрепление! Аббасиды опять боятся потерять власть: народные волнения, заговоры знати – мужской мир, мужские дела!
Впрочем, хозяина ждали каждый день, каждый час…
Первые признаки странного недомогания Шакира почувствовала еще ночью. Сквозь сон поняла, что с нею происходит что-то странное. Тихо села на постели и прислушалась к себе: ныло в животе, сильно болела голова, слегка тошнило.
«Может, я перегрелась на солнце? – подумала Шакира. – Вчера очень долго играли в мяч, а потом я пила много воды. Очень сильная жажда мучила весь вечер! Нет, это не солнце. Плохая вода? Но почему плохо мне одной?!» Подышала глубоко – боль унялась немного, и Шакира опять прилегла и от слабости задремала.
Проснулась оттого, что Аиша трясла ее за плечо:
– Шакира! Шакира, проснись немедленно! Ты так страшно стонешь во сне! Проснись же! Да что же это такое!
Мучительно хотелось спать. Во рту все пересохло и склеилось, и говорить Шакира не могла. Лишь просипела:
– Аиша… дай… воды…
И снова стала проваливаться в сон. Во сне, вязком и горьком на вкус, она видела, что тонет в какой-то зеленой жиже, та заливает ей рот, забивается в нос, не дает дышать. Поверх этой отвратительной жидкой зелени, над головой Шакиры, суетливо носилась огромная невиданная птица и высоким девичьим голосом надрывно кричала:
– Хафиз! Хафиз! Хафиз!
Неожиданно птица устремилась прямо к Шакире, страшно бросилась ей в лицо и – обернулась Аишей!
– Ее тошнит, Хафиз! И я не могу ее разбудить!
На мгновение Шакира очнулась и, увидев склоненное над ней лицо главного евнуха, страшно испугалась и торопливо заговорила. Ей казалось, что она кричит изо всех сил, но голос был едва слышен:
– Это не я, Хафиз! Я не травилась! Я не убивала себя!!!
– Говори, что ты чувствуешь?
– Я… мне плохо… Больно вот здесь и здесь, – она показала на гортань и живот в подреберье, – и еще очень тошнит. Но я не хотела себя убить, поверь мне, Хафиз! Ты веришь мне? Скажи господину, умоляю тебя, что я себя не убивала!
– Хорошо, хорошо. Какой привкус во рту? Да отвечай же, иначе я не успею!
– Не знаю… противно… ореховый. И сладко как-то… Хафиз, я не…
– Замолчи сейчас же. Сколько раз тебя вырвало?
Ответила Аиша:
– Один раз во сне, и я повернула ее на бок. Другой раз – при тебе.
– Так, и оба раза – с зеленью и кровью, – проговорил Хафиз, оглядев одежду Шакиры, и, больше не размышляя, подхватил ее на руки.
Она впала в странное забытье и лишь по временам, как во вспышках молний ночной грозы, отмечала некоторые детали происходящего.
Вот Хафиз несется с нею на руках по коридорам и галереям, вот мешком перекидывает через седло своей лошади, вот они мчатся куда-то, где уже не шумят улицы и базары Багдада… Тишина и свист сухого ветра.
«Я не сам выбирал себе удел, жрец!»
«Тебя никто никогда не учил, солдат!»
– Меня учили читать и писать, Хафиз!
– Бред. Это бред.
В полуденном зное плывут и плывут знамена… Маслянистый от жары воздух растапливает статуи богов, и их лица колеблются, постепенно теряя очертания… Солнце немилосердно печет голову, и от безумной жажды внутри все горит! Причудливый сон (или видение?) переплетается, смешивается, сплавляется с явью.
– Хафиз, пить…
– Потерпи.
«Выбери сам орудие возмездия, солдат!» И – резкая боль в боку!
– Хафиз, я не выбирала никакого орудия возмездия! Больно… В животе больно! Но я не убивала себя! Скажи моему господину!!!
– Да уймись же, замолчи! Ты бредишь!
…Он силком вливал ей в рот какую-то горячую невкусную жидкость, заставлял глотать невыносимо жгучие порошки, клал к ногам грелку, чтобы она сильнее потела, совал под нос резко пахнущие флаконы. И даже – купал в огромном корыте, наполненном душистым травяным отваром, аккуратно помещая ее туда как ребенка, спеленатую простыней. Шакира не стеснялась Хафиза: теперь этот молчаливый и суровый на вид человек был ей действительно как отец. И в его сдержанной манере обращения с нею нет-нет да и проскальзывали, видимо вопреки его собственному желанию, теплые отеческие нотки.
Когда она окончательно пришла в себя, он сидел за столом и, внимательно всматриваясь в рукопись, читал.
– Очнулась? Хорошо.
– Я не умерла?
– Нет, как видишь. Ты крепкая девочка. Будешь жить. – И, предупреждая ее следующий неизбежный вопрос, добавил: – Я знаю, что ты не виновата.
Она с облегчением перевела дух, помолчала, огляделась.
– Где мы?
– В моем доме.
– Ты здесь живешь? – удивилась Шакира.
То, что ее окружало, больше напоминало убежище отшельника: свитки рукописей, непонятные предметы, какие-то сосуды, флаконы, палочки для письма…
– Вот образчик женской логики! – рассмеялся Хафиз и передразнил: – «Где мы?» – «В моем доме». – «Ты здесь живешь?» Что тут можно ответить?
Шакира слабо улыбнулась и, еще немного помолчав, произнесла:
– Спасибо тебе, Хафиз!
– Не за что, – бесстрастно проговорил он, но добавил несколько мягче: – Фархад дорожит тобой, птичка.
Она подумала и осторожно заметила:
– Ты ведь спас меня не поэтому. Ну, не только поэтому. Прости, что говорю.
– Не только. Еще – научный интерес: подобрать противоядие, когда яд неизвестен. Мне нравится заниматься химией.
Шакире очень хотелось поспорить с ним (ведь она ясно видела свет отеческой заботы в его глазах!), но она не решилась.
Вдруг со двора раздался топот копыт и тут же – знакомый низкий голос, который Шакира не спутала бы ни с каким другим на свете:
– Прочь с дороги, сын шакала!!!
– Это Фархад, – сухо заметил Хафиз, не поднимая головы от свитка. – Стоило ему появиться – и моему слуге тут же досталось!
Шакира заметалась на постели, делая тщетную попытку встать навстречу господину, но Хафиз рявкнул:
– Лежать!
Но она и сама уже поняла, что не сможет встать от слабости, и только жалобно пискнула:
– Но он же здесь!
– Я и без тебя его встречу, а ты не смей вставать! В этом доме командую всем я!
Что-то с грохотом сбив по пути и хлопнув дверью, в комнату ворвался господин Фархад. Ее господин! Ее повелитель! На ходу приветствуя Хафиза, он подбежал и порывисто склонился над нею. Его одежда пропахла конским потом и дымом, лицо обветрено, а руки покрыты пылью – он даже не сменил одежду: он спешил к ней! Шакира приподнялась еще раз и тут же опять уронила голову на подушку: не было сил. Но господин уже подхватил ее под плечи и стиснул в объятиях, осыпая жадными поцелуями ее лицо.
– Жива! Жива! Ты жива! Хафиз, кто это сделал?!
– Я выясняю, Фархад. На твоей одежде кровь – ты ранен?
– Да… Нет… Неважно!
Шакира отметила про себя, что в своем доме главный евнух называл господина, и за глаза и в глаза, просто по имени. А тот словно и не замечал этого! Будто именно так и именно здесь это было единственно правильным! По-видимому, они оба следовали каким-то внутренним законам, известным только им двоим!
– Что мне сделать с тем или с той, кто тебя отравил, детка?
– О, Фархад! Только не убивай никого!
