— Зато вы неплохо натравливали их на нас. Тех же чеченцев. А потом, когда они выдохлись, выступили в роли искусителя и своими прокламациями заманили к себе.
— Неправда! Никаких связей с чеченцами мы не поддерживали!
— Не как с западными горцами, но поддерживали!
— Давая обещание, мы имели в виду только незначительную часть чеченцев, но не массовое их переселение.
— Прежде чем открыть шлюз, нелишне взглянуть на уровень воды.
— Послушайте, вы же пошли на открытый обман, сочиняли фальшивые прокламации от турецкого султана!
— Против истины мы погрешили немного. Не сочиняли, а перепечатали с настоящих. Признайтесь, рейс-эфенди, если бы не ваши призывы, разве горцы решились бы на переселение?
— Мы не призывали их и не поощряли. Мы просто не стали закрывать перед ними двери. Однако если бы черная тень вашего орла не легла на горы, горцы никогда бы не покинули свои сакли.
— То же самое я могу сказать об армянах и балканских славянах, которые, спасаясь от вас, массами переселялись в Россию.
— Но многие потом возвратились назад!
— Горцы тоже возвращаются в Россию.
— Разница в том, что мы своих христиан, пожелавших вернуться, принимаем, а вы своих мусульман обратно на родину не пропускаете. Сколько бы с вами ни спорили, граф, я твердо убежден, что нам, туркам, учиться варварству нужно у европейцев.
— Пусть так, — устало ответил Игнатьев, тем самым положив конец весьма нежелательному повороту в переговорах.
Наступила пауза.
"Не переборщил ли я? Ведь они, действительно, вполне могут и отказать, — засомневался вдруг Али-паша. — Что тогда? Прощай, Кавказ? Нет, ни в коем случае… Ради него стоит пойти на уступку. Да и почему бы сегодня не согласиться, а завтра, когда чеченцы уже будут здесь, на месте, не сделать по-своему?
Оправдание? Где нам выгодно, там и размещаем!"
Али-паша покинул свое мягкое кресло и беспокойно заходил по залу, сцепив руки за спиной. Его прямая, стройная фигура военного человека, красиво закрученные черные усы, чуть крупноватый нос на узком сухощавом лице и тонкие сжатые губы, наверное, привлекали внимание не только женщин. Быстрый, подвижный и даже порывистый, Али-паша нравился людям. Игнатьев знал, что соперник его не отличался притворством, хотя и слыл неплохим дипломатом. Али-паша не торопился высказать свое окончательное решение, взвешивал каждое слово, возможно потому речь его звучала убедительно и в ней не чувствовалось фальши, подвоха.
"Неужели не примут… чеченцев? — вертелась в голове графа одна и та же навязчивая мысль. — Неужели я провалю первое же возложенное на меня поручение в этой стране… Хорошее начало, нечего сказать. Что подумают в Петербурге? Нет, нужно еще раз попытаться… Либо пан, либо пропал".
Граф поднялся. Склонил голову в поклоне.
— Благодарю за беседу. Ваш ответ я доведу до Его Императорского Величества, — сказал он. — Глубоко уверен, что ни он, ни кавказское начальство никогда не пойдут на ваши условия. Покорнейше прошу извинить меня за беспокойство и за допущенные резкости…
Али-паша сдался.
— Хорошо, — сказал он. — Так и быть, мы принимаем ваши условия.
Но с одним уговором: чеченцы едут к нам со всем своим имуществом, скотом и оружием, не морем, а сушей!
"Еще лучше! — обрадовался Игнатьев. — Пусть заберут все свое оружие вплоть до кухонного ножа". Он еще раз склонил голову.
Теперь уже в знак согласия.
— Да поможет нам Аллах! — ответил рейс-эфенди. Таким образом, сделка была заключена.
В тот же день в далеком Лондоне, в одном из домов на Грин-стрит тоже шел оживленный разговор и тоже о внутренней и внешней политике России.
В те годы, пожалуй, на всем земном шаре не было другого человека, который бы с таким же пристальным вниманием и сочувствием следил за событиями на Кавказе, как этот пышноволосый жилец четырехэтажного дома на Мейтленд-парк Род.
Казалось, его зоркие черные глаза видели все происходившее в царских дворцах, дипломатических корпусах, генеральных штабах, в бедных лачугах мастерового, землепашца. Курчавые, некогда темные густые волосы сплошь покрыл иней седины. Массивные плечи его были чуть опущены, словно их придавила какая-то огромная незримая тяжесть…
В тот день, как, впрочем, и во все предыдущие, он засиделся допоздна. Тусклый свет лампы скупо освещал заваленный книгами стол, ворохи исписанных бумаг, чуть склоненную набок голову.
Тишину в комнате нарушал лишь торопливый скрип пера. Но вот человек откинулся на спинку стула и устало потер виски. Встал, закурил папиросу и отошел к окну. Отодвинув двойную раму, он некоторое время стоял неподвижно, глядя в серый туман Лондона.
Потянуло сырым холодным воздухом. Он поспешно задвинул раму и вернулся к столу.
"…Бесстыдное одобрение, притворное сочувствие или идиотское равнодушие, с которым высшие классы Европы смотрели на то, как Россия завладевает горными крепостями Кавказа и умерщвляет героическую Польшу огромные и не встречающие никакого сопротивления захваты этой варварской державы, голова которой в Санкт-Петербурге, а руки во всех кабинетах Европы, указали рабочему классу на его обязанности — самому овладеть тайнами международной политики, следить за дипломатической деятельностью своих правительств и в случае необходимости противодействовать ей всеми средствами, имеющимися в его распоряжении. В случае же невозможности предотвратить эту деятельность — объединяться для одновременного разоблачения ее и добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами…"
Шесть дней и ночей писал Карл Маркс Учредительный Манифест и Временный Устав I Интернационала. И каждый день, при любой погоде, непременно отправлялся сюда, в двухэтажный дом на Грин-стрит, где заседал генеральный Совет Интернационала.
Маркс осунулся, забыл о еде и отдыхе. Вот и сейчас товарищи упрашивали его пойти домой и отдохнуть, но Маркс остался в доме и после их ухода, так как ждал намеченной встречи с Фридрихом, вместе с которым он должен был обсудить проекты манифеста и устава.
Услышав легкий скрип двери, Маркс поднял голову. Но вошел не Фридрих, а незнакомый человек в широкополой шляпе и с тростью в руках.
— Дорогой Карл! — голос человека был под стать его росту. Он протянул могучую руку. — Неужели, не узнаешь? — рокотал он радостно, веселыми глазами глядя на Маркса.
— Бакунин! — Маркс горячо пожал протянутую руку. — Какими судьбами? Какая буря занесла тебя в туманный Лондон?
— Ветер странствий, — отвечал Бакунин, не переставая улыбаться.
— Ну, идем, голубчик, идем вот сюда, здесь посидим. — Маркс подвел его к столу у окна. — Очень рад видеть тебя попрежнему живым и здоровым. Слышал обо всем, слышал, но, увы, — он беспомощно развел руками, — помочь не мог. Присаживайся, рассказывай!
Кресло жалобно скрипнуло под тяжелым Бакуниным.
— Спасибо, Маркс, от всей души спасибо. Правду сказать, я уж было попрощался с белым светом. Три тирана с равнодушием палача делали все, чтобы я больше не увидел вас, своих товарищей. А ты, дорогой Карл, — Бакунин внимательно приглядывался к нему, — стал почти белым. Где же твои черные кудри, которым я так завидовал?
Нелегкими были эти годы для Маркса. Смерть детей и постоянная материальная нужда еще одним тяжким бременем легли на его плечи. Но он не стал об этом говорить.
— Тюрьма… она повсюду, Михаил… Люди страдают не только за железными решетками. — Он вынул из кармана пачку папирос, положил на стол — Вся Европа стала огромной тюрьмой. Шесть лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз? Время немалое. А работы по горло. Ну, чему тебя научили твои
"учителя"?
— Еще какие учителя! — вскричал Бакунин, разглаживая пышные усы. — Как драгоценную реликвию передавали с рук на руки.
Потерять боялись.
Буйный характер Бакунина чувствовался во всем: и в громовом басе, и в богатырском росте, и в лукаво прищуренных глазах.
С широким лицом и пышной бородой, спускавшейся на мощную грудь, он походил на ярмарочного кулачного бойца.
В тридцатые годы Бакунин примкнул к революционным демократам, а в сороковые стал непримиримым врагом русского царя. Царизм заочно приговорил его к лишению всех прав на состояние и к ссылке на каторгу. В Россию Бакунин не вернулся. В дни германской революции он был одним из активных руководителей восстания в Дрездене. После подавления восстания Бакунина поймали, и саксонский суд приговорил его к смертной казни, замененной позже пожизненным заключением. Затем саксонцы передали его австрийскому правительству, которое, в свою очередь, тоже приговорило его к смертной казни, тоже заменив ее пожизненным заключением. Теперь уже австрийцы передали Бакунина в руки русского императора Николая I, который поначалу заключил бунтаря в Шлиссельбургскую крепость, а затем сослал в Сибирь. Три года назад Бакунин бежал оттуда и через Японию и Америку добрался до Лондона.
