Ему же самому было не до заготовок хмельного зелья.
Уже в который раз осматривал он домашние пожитки, оставшиеся от отца и матери. Ведерко для воды, ковшик, несколько глиняных макитр, рогач у печки, чугунок… Жалкий скарб!
Но все же сохранилось у него и кое — какое ценное наследство, его он берег, как зеницу ока. В потайном уголке, в простенке, на самом его дне, замуровал Федя материнский серебряный браслет и золотые серьги — подарок отца матери, привезенный им еще до рождения сына из бесшабашного набега на крымских татар, пытавшихся в очередной, в бессчетный раз прорваться в глубинные степи Украины и вновь взять в полон белых ясырей и ясырок для продажи их на шумных базарах Кафы.
Пригодились бы на будущее украшения матери, рано скончавшейся от тяжких дум и забот, кочевой и бесприютной жизни то близ Василькова и Грамоклеи, то уже здесь, в забугской стороне. «Мамо, мамо, — срывался шепот с уст Федора, — прости меня. Но мне ничего не остается делать, как продать милые тебе отрады, чтобы обзавестись строевым конем, иначе и от близкого похода меня могут отставить».
Думка‑то созрела, а как ее осуществить, Дикун не знал, не ведал. Не приходилось ему заниматься куплей — продажей. За свою короткую жизнь он познал азбуку черновой крестьянской работы, мог прилежно трудиться в поле и возле домашних животных, когда требовалось — рыбачить в озерах, больших и малых реках. Ну и от мастеровитых казаков перенял, хотя и не в совершенстве, сноровку плотницкого дела, иногда в куренной кузнице подменял молотобойца. Покойная мать подхваливала сына:
— За вечной службой нашему батьке Ивану наставлять тебя недосуг, так ты сам приглядывайся что к чему, учись у знающих людей.
Она не подталкивала его даже к начальному образованию, в простых семьях не хватало достатков на такую роскошь. И все же Федор схватил у знакомых сельских грамотеев азы счета, чтения и письма. Читал он по складам псалтыри да жития святых, писал — хуже, только печатными буквами, которые, увы, запомнил не все. В последние же полтора — два года после утраты родителей, оставшись круглым сиротой, молодой казак совсем подзапустил приобщение к грамоте, и она из его головы основательно выветрилась.
Из своей хаты, кособоко прилепившейся к хвосту го- ловкивской пыльной улицы, Федор вышел под вечер с намерением разузнать у соседей, кто из казаков может продать ему лошадь, а возможно, и обменять ее на материнский браслет и серьги. По небу, у темнеющего днестровского лесного массива с юга на север со стороны Черного моря плыли редкие легкие облака, позднее августовское уже не жаркое солнце клонилось к горизонту, а навстречу облакам, чуть ниже их, тяжело махая крыльями и издавая протяжное курлыканье, летела большая стая журавлей. Заглядевшись на ломаный журавлиный клин, Федор подумал: «Вот и мы, как птицы, полетим в неоглядную даль, что‑то нас там ожидает».
Решил зайти к Кодашам, они жили через два двора в ухоженной мазанке, к которой примыкал довольно большой огород. На нем из урожая уже почти ничего не осталось, все было убрано. Высились в аккуратном ранжире кулижки подсолнечных и кукурузных стеблей, копешки высушенных огуречных огудин и лишь кое — где на земле, в зарослях оплетин, рдели оранжевым отливом круглобокие тыквачи. Их хозяева оставляли на корню чуть ли не до Покрова.
Редко бывал Федор у Кодашей, а тянуло его сюда постоянно: люди хорошие, приветливые, от них всегда можно было получить разумный совет. Сам хозяин Кондрат Кодаш, «дядько Кондрат», как называли его Федор и все молодые казаки, сорока пяти лет от роду, располагал мужественной внешностью и трезвым поведением, под стать ему была домовитой хозяйкой его жена Ксения. Проворная, неугомонная, она блюла в доме чистоту и порядок, пока всего не переделывала за день — ко сну ее не клонило. Отъезд отъездом, а на огороде у нее не пропало ни былинки. Все растительные остатки она собрала на топливо.
Правда, не одна. Помогала ей дочка Надя. И мать, и отец по украинскому наречию ее имя произносили «Надия», как, впрочем, и весь головкивский люд. Четырнадцать годков исполнилось милой девушке. Нежное, словно ромашковый цвет, ее личико обрамлялось завитушками русых волос, сплетенных на затылке в крупную волнистую косу, спускавшуюся к урезу вышитой сорочки. Ресницы у синих глаз — что опахала крылатые. И все больше заглядывался Федор на ту, ни с чем не сравнимую красо — ту. Стал замечать, что и Надия проявляет к нему интерес. На последней вечернице сама первой заговорила с ним, поспрашивала, как живется — можется ему в одинокой хате.
С заметной робостью переступал Федор соседский порожек, подправленный глянцевитой доливкой. Таким же перед ним открылся и пол в горнице. В ней находились мать и дочь, занятые рукоделием, Кондрат не возвратился еще с поденной работы.
— Мир вашему дому, — остановившись в дверях, произнес Федор. — Хотел увидеть дядьку Кондрата, а оказывается, вы одни, без хозяина.
Ксения торопливо отложила вязальные спицы на стол и, улыбаясь гостю, с радушием пригласила:
— Проходи, Федя, садись.
Наде шепнула:
— Принеси взвару из погребка.
Дочка, будто легкая пушинка, упорхнула из горницы, а спустя несколько минут возвратилась, неся в руке наполненную доверху гончарную кружку с янтарным напитком.
— Это тебе, Федя, попей нашего взвару, — сказала мать. А Надя протянула кружку гостю. Поблагодарив за угощение, Дикун с наслаждением выпил содержимое — таким вкусным оно было. И, наверное, вдвойне от того, что подносила взвар такая чудесная девушка, от которой трудно было оторвать взор.
— Что же ты хотел сказать Кондрату? — перешла к житейским делам хозяйка мазанки. — Может быть, и я пригожусь в твоих хлопотах?
Какое‑то мгновение Дикун чувствовал себя скованно, затем с определенностью ответил:
— Действительно, и ваша помощь понадобится.
И он подробно рассказал о посещении кошевого атамана, своей просьбе к нему, о затруднениях в обзаведении конем и возможности его преодоления. Только вот с чего и как начинать, к кому обращаться со своей докукой об обмене оставшихся после матери украшений, он не имел представления. В этом и требовалось содействие Кодашей.
Ксения на минуту задумалась, что‑то перебирая в памяти, а затем с чисто женским чутьем сделала предположение:
— Охочие до всяких диковинок дочь и невестка хорунжего Ивана Тарановского. У их семьи с десяток лошадей пасется в табуне. Да уж больно прижимист хорунжий.
Недаром за ним тянется его же присказка: охолонь, а я согреюсь.
Пришедший с работы Кондрат, поздоровавшись с Дикуном, охотно вступил в разговор:
— Давай, Ксеня, займись обработкой женской половины Тарановских, а я примусь за хорунжего. Авось соблазним.
И, обращаясь к Федору, подытожил:
— А ты принеси браслет и серьги, посмотрим, каковы их достоинства.
В тот же день юноша показал их Кодашам и даже отдал. «Доверяю вам самим довести до конца обмен, если он получится», — заявил он.
Кондрат и Ксения, внимательно рассмотрев украшения, пришли к выводу, что их стоимость подороже, чем цена даже самой лучшей лошади. И это вселило в них уверенность в успехе переговоров с Тарановскими. Спустя пару дней Кодаш сам зашел к Федору и, не скрывая своего приподнятого настроения, сообщил:
— Уломал я Тарановского. Но кочевряжился он только для вида: сразу определил, что сделка выгодная для него и его семьи. Пойдем завтра к нему выбирать коня.
Так Федор из безлошадного казака превратился в обладателя гнедой резвой кобылки — четырехлетки с белой челкой на лбу, уже объезженной, но пока еще не знавшей хомута и тягловых орудий земледелия и извоза.
Благодаря стараниям Кодаша, получил он в придачу от хорунжего подержанное, но еще крепкое седло и уздечку. Оставалось распорядиться остальным мало чего стоящим имуществом, а затем немешкотно подаваться в Слобод- зею, где уже сколачивалось два пеших и два конных полка, гуртовалось несколько семейных обозов. О своей хатке — времянке Федор нисколько не сожалел: она от ветра могла в любой момент упасть наземь. И всякое хламье не собирался тащить в дальнюю дорогу. Тем более своей‑то подводой он не располагал. Иное дело его земляки: у большинства из них насчитывалось не менее пары волов и пары лошадей с упряжками.
Дикун перебрал свое достояние, ветошь безжалостно спалил на огне, а кое‑что пригодное в быту увязал в мешковину, вытканную когда‑то его матерью. Сюда он плотным бруском спрессовал свою одежду, отдельно разместил инструмент — топор, пилу, молоток, зубило, рубанок,
обмотав поклажу прочной веревкой. «А куда все это я приткну и кто станет заниматься доглядом? — не давала покоя возникшая закавыка. — Сам‑то я с полком буду двигаться».
Надумал было снова обратиться за помощью к Кода- шам, но отверг этот вариант. Посчитал неудобным дважды обременять своими просьбами. К тому же подводу они могли снарядить только одну, а значит, и взять с собой далеко не все даже свое имущество. Как же быть? Пошел договариваться с другим соседом — Калеником Заяренко. У того вроде намечалось снаряжение двух подвод — конской и воловьей, глядишь, хозяин и хозяйка войдут в его положение и разрешат разместить его скромную поклажу.
