Вдруг Мор поражает нас опять: после благодарений всевышнему и администрации жители проводят остаток дня – нет, не в молитвах, но – в усердных военных упражнениях. Стало быть, подготовка к войнам и сами войны – неотъемлемая каждодневная часть счастливой жизни.
На врагов умные начальники Утопии стараются натравить соседние народы, чтобы на своей территории не воевать. Утопийцы освобождают этих соседей от тирании. Делают они это «исключительно по человеколюбию». Но гуманная цель – распространить на весь мир власть Утопа. Чаще всего, объясняет Мор, народы других стран обращаются к с просьбой установить у них такой же справедливый строй.
Не брезгуют утопийские лидеры организованными заговорами для свержения и уничтожения неугодного правительства в чужой стране. На государства, отказавшиеся жить по законам утопийцев, идут войной, и война эта справедливая, так как только глупцы не хотят перенять счастливый образ жизни. Когда враги уничтожены, освобожденные народы умоляют, чтобы утопянские начальники ими командовали. Тамошние жители легко и с удовольствием переключаются на экспортированные правила существования.
Утопийцы нанимают иноземных солдат и шпионов во вражеских странах. На войну набирают добровольцев, и сражения длятся «до взаимного уничтожения» («И, как один, умрем в борьбе за это»). Оккупациями похваляются, устраивают дни победы и ставят в честь побед памятники. Героям, совершившим важные для государства деяния, воздвигают на площади статуи и поют:
Я другой такой страны не знаю,
где так вольно дышит человек.
Впрочем, лучше процитируем Мора дословно:
Нигде нет вольнее народа,
Нигде нет счастливей страны.
Хотя ленинизм был по существу всеохватной реализацией сочиненного Мором посмешища, мелкие отклонения все же имели место. Жители «Утопии» отвергают охоту как кровожадное удовольствие. А Ленин в сибирской ссылке пристрастился к охоте, поэтому в советской республике ее не запретили, и все вожди (простите за тавтологию) охотно охотились.
Жилища на острове у Мора коммунальные и проходные. Муж и жена не могут остаться наедине. Всё насквозь должно просматриваться. Соглядатай без труда проникает в любой дом, чтобы наблюдать за тем, что вы делаете. Прозрачные стены возникнут у идеалиста с топором в руках Чернышевского в романе «Что делать?» – для солнца, а скептик Замятин в романе «Мы» вернет моровскую модель в проверенное русло: прозрачные стены для того, чтобы контролировать обитателей. Идея сперва пошла еще дальше в послереволюционных мечтаниях. Пролетарский прожектёр Щёкин предложил стеклянную одежду, чтобы всем были видны все украшения человека, которые он назвал «полорганами».
Однако чересчур вольные песенки решили запретить, когда объявили, что на одной шестой части земли утопия построена. Больше того, придумали, что она должна пустить корни в русскую историю. Иными словами, пора доказать: у нас не с Запада пришедшие идеи, а исконные русские, с пещерных времен, – ведь о социализме мечтали наши предки в Древней Руси. И даже – что наши утопические идеи использовали на Западе. Поэтому простые мысли богословских рукописей, вроде «всё нам общее сотворил Господь» стали называть «русским коммунистическим утопическим государством». Оказалось, «коммунистами мыслились образующие его новые люди». Это про средние века.
И пошли писать диссертации о том, что все пункты программ социализма на Руси разработаны давным-давно, и раньше всех: и равноправие, и всеобщая трудовая повинность, и свобода совести, и передача земли народу, и бесплатное всеобщее образование. Лишь косность проклятая помешала осуществлению всего этого, ведь за раскол, за всякие чуждые идеи в Московии назначалось «битье кнутом».
Вспомнили польского уроженца Квирина Кульмана. Тот через полвека после Мора загорелся идеей объединить человечество в единое христианское царство на земле на основах общего имущества, свободы и равенства. Сперва Кульман двинулся в Константинополь с надеждой обратить турок в христианство, но там султан приказал дать ему сто ударов по пяткам. Позже в Амстердаме Кульман познакомился с живописцем Отто Гениным. Отец того Отто служил чиновником в Москве.
У Кульмана родилась идея создания счастливого «северного царства» на Руси. Через Гениных энтузиаст отправил «Послание московским царям», а затем, не дождавшись ответа, сам подался туда. В Москве у Кульмана нашлись сторонники. Купец Кондратий Нодерман сделался агитатором кульмановской идеи создания рая на Руси, о чем донесли властям. Кульмана и Нодермана доставили в приказ, пытали как еретиков, а затем сожгли вместе с сочинениями, которых, кажется, по неграмотности и не прочитали. Генина тоже посадили, он отравился (или его отравили) в тюрьме.
Реальность российская больше смахивала на ад, чем на рай. Как писал очевидец, «погублено вашей братьи невинно и миллионы наберутся, а сколько на каторге, в неволе, в заточении находится неповинных людей, счислить нельзя! Сколько ж выгнали господа за границу: все края, все царства наполнены российского народа, а в Россию кто пришел, разве который из виселицы сорвавшись».
Суть того, что обсуждалось англичанами в начале XVI века: тирания и моральная ответственность тирана – не занимала у нас умы ни в XVII веке, ни при императоре Петре I. Тирания была полная. «Утопия» попала в Петербург сначала на французском языке. В царствие Екатерины Великой вышел ее перевод под удачным названием, соответствующим замыслу Мора, – «Нигдения». Автора обозвали Фомой Морием Англичанином.
Никакого резонанса этих публикаций в источниках я не обнаружил. Обсуждать «Утопию» и восторгаться ею начали русские марксисты. Между прочим, Лев Толстой прочитал ее в переводе молодого историка Е.Тарле и тоже воспринял серьезно: идея толстовской общины родилась под влиянием Мора. У нас нет доказательств, что Ленин чего-либо слышал о древних русских утопистах. Его интересовал пропитанный Мором Маркс.
Зато после советский академик Михаил Алексеев решил в угоду власти приблизить выдуманный Мором остров к России: в «Утопии», дескать, описана южнославянская община, стало быть, на заре своей истории наши предки уже построили кое-что социалистическое. В значках утопийского алфавита Алексеев усмотрел близость к глаголице, от которой до кириллицы один шаг. В отряд социалистов-утопистов зачислили Белинского, Добролюбова, Огарева, Герцена, Писарева, не говоря уж о Чернышевском. Всем утопистам скопом, включая, конечно, Мора власти отгрохали памятник в центре Москвы.
В СССР «Утопия» регулярно переиздавалась большими тиражами. Только тут она получила «подлинно научную оценку». Западных ученых поделили на «правильных» и «неправильных», Мора назвали «коммунистом», утопян – «трудящимися», у которых «братство людей труда». Всё стало архисерьезно. Мор, хотя и проявил кое в чем «классовую ограниченность», оказался наш, советский. Бяки буржуазные ученые пытались исказить его идеи, – центральная мысль множества академических трудов.
Серьезно ли воспринимали Мора советские историки на закате великой утопии? Безусловно. Все еще называли его труд «призывом к революции» и даже «проектом переустройства общества на коммунистических началах». Торжества в СССР по случаю пятисотлетия со дня рождения Мора должны были укрепить мировое сознание в вековечности передовой идеи, когда она уже смердила на весь земной шар. И вся советская масса гонялась, как законченный чудак, за туманом. Да и теперь еще некоторые рвутся, как мотыльки к пламени.
А ведь у Мора были и ироничные последователи вроде Джонатана Свифта, а также Самьюэл Батлер с его злым романом «Нигде» (Erewhon – искаженный перевертыш nowhere). И российские антиутопии-предупреждения появились одновременно с идеями реализаторов. Смеялся над этим Щедрин в «Истории одного города», резко писал Достоевский в «Бесах». То, что было непонятно марксистам, трезво сообразил простой имперский цензор Соколов, предлагая разрешить «Утопию» к печати. «Современные социалисты и коммунисты, – написал он, – едва ли могут гордиться этим первоисточником».
Возлюбив Мора всей своей целеустремленной душой, агитпроп постановил: больше никаких утопий не надо, мы решили все вопросы человечества. Мор должен сохраняться на вечные времена. Прочие утопии регистрировались в картотеке на Лубянке. Туда прикладывались образцы шрифтов пишущих машинок, на которых утопии писались. По шрифтам находили независимых утопистов и размещали в Лефортовской тюрьме. Там утопистам было удобнее мечтать о светлом будущем.
Поскольку жизнь за границами советской Утопии была лучше, стали строить железный занавес, дабы внутри люди думали, что снаружи еще хуже, чем у них. Употребляли огромные средства, чтоб помешать жизни вокруг, разрушить ее. Экстримизм меры не знает. Вот уж, поистине, от утопии до террора один шаг.
