Поскольку жизнь за границами советской Утопии была лучше, стали строить железный занавес, дабы внутри люди думали, что снаружи еще хуже, чем у них. Употребляли огромные средства, чтоб помешать жизни вокруг, разрушить ее. Экстримизм меры не знает. Вот уж, поистине, от утопии до террора один шаг.
Приезжая в Советский Утопюз, интуристы с удивлением узнавали, что тут, как заметил Мор, «даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в настоящем известном нам мире». И – утопийцы «не разбирают вопроса об истинном счастье». А чего разбирать: если сидишь в счастье, то не чирикай.
Рассуждать о будущем блаженстве стало частью аппарата пропаганды. Настоящее было серым, но доказывалось, что жертвы необходимы ради внуков и правнуков. Обещали справедливость и равенство для всех, а возвели на набережной в Москве в конце двадцатых годов дом правительства для себя, ставший их тюрьмой. В шестидесятых годах опять решили строить дома нового коммунистического быта, но и это превратилось в склоку коммунальных кухонь. Утопия оказалась «Титаником».
Кстати, происхождение слова «утопить» в русских этимологических словарях отсутствует; посему будем считать, что происходит оно от слова «утопия», и мы, жители Утопии, по-русски – утопийцы, утопяне, утопленники или, проще, утопцы. Мы рождены, чтоб Мора сделать былью.
«Утопия» Мора как Гулаг
Итак, на острове Утопия существует коммунистический труд и коммунистическое распределение продуктов. Мор в карнавальной маске, но вдруг проговаривается, называя утопийцев «глупой толпой», подозревающей начальство острова в плутовстве.
Поступки Мора, государственного чиновника, и его «Утопия» не приводятся к общему знаменателю. Смеясь над утопийцами, в реальной жизни Мор превращался и в полицейского детектива, и в прокурора. В его времена клеймили, ставили у позорного столба, а чаще вешали за разные провинности легко и быстро. Некоторые авторы считают, что Мор ничем не отличался от своих жестоких современников. Он ненавидел протестантов, и казни их методом сожжения на костре считал нормальными. По его распоряжению их сажали в ту тюрьму Tower, где после он оказался сам. Уничтожал он и их дома. В «Диалоге, касающемся ересей» Мор говорил, что сжигает их не от имени Бога, но от имени государства. Впрочем, церковь и власть, борясь с ересью, работали плечом к плечу.
В тот год, когда Мор сочинял «Утопию», его великий современник и инструктор политиков последующих времен Никколо Макиавелли задавал вопрос: что лучше – любовь или страх? И отвечал: лучше и то, и другое, но если приходится выбирать, то страх надежнее.
Гуманизм Мора был своеобразным. Счастье на острове было фасадом, за которым скрывалась унылая реальность: «принципы пользы и удобства», принуждение к труду. «Грязную» работу (например, забивать скот) на острове выполняют рабы. Неужели рабовладение – неотъемлемый элемент благополучия? За каждой общиной закреплены рабы. Им запрещено привозить в город что-либо грязное, чтобы не было плохого запаха. Рабы, по Мору, «получают приказ временно рубить материал на дому и обтесывать и полировать камни». Тут самое изумительное слово «временно», означавшее в советских условиях десять, пятнадцать или двадцать пять лет и – не «на дому».
Мы приходим к неизбежному заключению, что идеальная реализация любой утопии, ее синтез есть трудовой концентрационный лагерь с доской над входом: «Труд делает человека свободным».
Один английский утопист в середине ХХ века предложил для тяжелого труда воспитывать обезьян, которые заменят рабочих. Но в советской системе раньше его решили, что выгоднее рабочих заставлять жить и работать в клетках.
Рабства в чистом виде на Руси и вообще у славян никогда не было. Крепостное право было не многим веселее, но его отменили за полвека до Октябрьской революции. Идея восстановить его в советской республике первому пришла на ум Троцкому. Реализация Утопии началась в его трудовых армиях. Потом появились острова счастливой жизни вроде Соловков и специальные поселения Гулага. И пошло.
Мор – ясновидец. На острове Утопия нет возможности для безделья, все на виду под круглосуточным наблюдением и с охраной. Рабство на счастливом острове – норма жизни. Количество рабов он не сосчитал (пишет «много»). Английские биографы Мора полагают, что только в городах острова имелось 200 тысяч рабов.
Важнейшее открытие автора «Утопии», что рабство – это путь трудового перевоспитания. Процесс происходит исключительно в цепях, а труд – самый тяжелый. Осужденных на казнь, которых приходится перевоспитывать, на острове становится все больше. Исправившихся преступников «народ» может простить и реабилитировать, но таких примеров Мор не приводит. Мы-то знаем, что в реальной утопии рабский лагерный труд выносил на своих плечах идею светлого будущего – зачем же прощать? Рабы закованы в цепи и постоянно заняты работой. «Люди вручную выкорчевывают лес в одном месте, – пишет Мор, – и насаждают его в другом». В общем, «украсим родину садами».
Рабство у Мора – альтернатива смертной казни. «Утопия» вроде бы против смерти: ценность человеческой жизни абсолютна, Бог запрещает убивать. А рабство полезно, и за любой проступок тут заковывают в цепи. Страх в Утопии – могучий фактор государства. Страх чего? Наказания. Страх смерти. Однако мертвый индивид государству не выгоден материально и с точки зрения примера для других, поэтому сомневающихся в дарованном властью счастье судят публично и делают рабами. А вот возмущающихся рабов уже уничтожают, как диких животных.
За тайные разговоры о политике в Утопии полагается смерть. Если житель острова Утопия отправился за границу самовольно, то его выслеживают, возвращают и жестоко наказывают. Если бежишь второй раз, превращают в раба. Власти выкупают иностранцев, приговоренных на родине к смертной казни, и тоже делают рабами. Тяжело больных уговаривают покончить самоубийством (например, умереть от голода) или отравиться. Трупы всех самоубийц-добровольцев выбрасывают в болото.
В Утопии поддерживается постоянный страх прихода чужих, шпиономания достигает апогея. А самим утопийцам война помогает привозить на остров рабов-чужестранцев. Иностранцы, по Мору, стремятся попасть в рабство в счастливую страну. Вспомним десятки тысяч наивных американцев, приехавших в СССР строить коммунизм в 20-30-е годы. Большинство из них оказалось в Гулаге, как и сотни тысяч пленных немцев после Второй мировой войны.
Интересно понимают ситуацию мои американские студенты сегодня, в начале ХХI века. Выяснял я их мнение об экономической целесообразности лагерного труда. Большинство высказалось в том смысле, что труд был, конечно, малопроизводительным, но почти бесплатным и потому эффективным, ведь значительная часть советской индустрии была построена зеками в сравнительно короткие сроки. Другие аспекты никто не упомянул.
Идеальная Утопия осуществилась: концлагеря у советян, у нацистов, у китайцев и вьетнамцев. Создав гулаги, распространили лагерные принципы на все эти страны. Как говорит герой романа Гроссмана «Жизнь и судьба»: «В этом слиянии, в уничтожении противоположности между лагерем и запроволочной жизнью и есть зрелость, торжество великих принципов». Ведь уже почти построили идеальный муравейник в середине ХХ века, чуть-чуть не хватило энтузиазма.
Те, кто муравейник разорил, испортили песню. Их надо бы заковать в цепи.
Бег трусцой из светлого будущего
Передо мной несколько книг из множества советских сочинений о будущем. Выбрал я их не потому, что они хуже или лучше других, а просто потому, что сам их читал в в 50-60-х годах ХХ века. Как тогда представляли себе завтрашний день? Картина встает величественная и прекрасная.
В ярко оформленной книжке журналистов из «Комсомольской правды» М.Васильева и С.Гущева «Репортаж из ХХI века» (1958 год) интервью с ведущими советскими учеными, специалистами в разных областях. Авторы заглядывают «к грани» следующего столетия, то есть как раз в наше время. Не наивность предсказаний тревожит в книге, а разухабистость, которая особенно бросается в глаза на фоне реалий.
Советская страна располагает «гигантскими ресурсами энергии, поэтому проблема экономии топлива в домах снята с повестки», – пишут авторы со слов ведущих партийных экономистов пятидесятых годов. – Нигде не дымят трубы заводов. В Москве-реке «можно пересчитать все камни на дне ее. Стайки серебристых и золотистых рыбок вьются между водорослями». Мысль интересная, тем более, что, кажется, последним видел в этой реке рыбу основатель Москвы Юрий Долгорукий. «Ликвидация жилищной нужды, изобилие комфортабельных гостиниц… Люди стали свободно передвигаться, часто менять местожительства… грузят на вертолет разборный дом и направляются в горы, к морю, туда, где больше нравится». За всю мою советскую бытность я встретил двух людей, которые решили сами полететь к морю. Умельцы получили за это по семь лет лагерей строгого режима.
