— А ну не смей! — велела Лиза, но было поздно — Марья и подплывшая к ней Параша стали брызгать на старшую сестру водой.
Они вдруг прервались и Лиза восторженно сказала: «Какая ты, Федосья, красивая!»
Девушка, спускаясь по мосткам в воду, только покраснела: «Скажете тоже!»
— Мне нравится, что ты смуглая, — вздохнула Лиза. «И Прасковья тако же. А мы с Марьей белые, ровно сметана».
— Это тоже красиво, — независимо заметила белокурая девочка, вздернув острый подбородок.
«И волосы у меня красивые — у вас у всех темные, а у меня — будто лен. Матушка рассказывала, такие у бабушки нашей были, Федосьи Никитичны».
— У тебя хоть веснушек нет, — выпятила губу Лиза. «А меня вон — всю обсыпало, — она горестно указала себе на нос.
— Ну и что? — Параша подплыла к ним, и уцепилась за мостки. «У маменьки вон тоже веснушки, а у тебя, Лизавета, они потому, что ты рыжая».
— Это Федя рыжий, — краснея, сказала, девочка.
— Ну, ты тоже немножко. А все равно ты красивая, — Параша вдруг поцеловала сестру в холодную щеку.
— Да вы все красивые, — улыбнулась Федосья, — что спорите-то?
— А вот мы сейчас тебя утопим! — вдруг, весело взвизгнула Марья, и прыгнула старшей сестре на спину. «Помогайте мне!».
— Совсем ума лишились, — смеясь, еще успела проговорить Федосья, погружаясь на песчаное дно.
Лиза отчаянно, глубоко зевнула, и, прижав к себе белую кошку, призналась: «Спать, как хочется!»
Двойняшки уже дремали, в открытое окно горницы вливался свежий вечерний воздух, небо на закате окрасилось в чудный, зеленовато-золотистый цвет, и на нем уже всходили первые, слабо мерцающие звезды.
Федосья прислушалась — где-то в лесу, у озера, кричал коростель. На дворе, быстро мелькая крыльями, порхали ласточки.
— Ну и спи, — ласково сказала она сестре. «Сегодня накупались, набегались, на конях наездились — вон, Марья с Парашей за трапезой стали носом клевать».
— А сказку? — Лизавета взяла смуглые, длинные пальцы и стала нежно их перебирать. «Про Ивана-царевича?».
Федосья прилегла рядом на лавке, и, слушая легкое дыхание сестры, начала рассказывать.
«Заснула», — вдруг улыбнулась она, смотря на то, как подрагивают темные, длинные ресницы.
Остановившись на пороге, она перекрестила девочек и вдруг улыбнулась: «Скорей бы уж повенчаться, да своих принести. Господи, только бы детки у меня здоровые были! Смотришь на них и волнуешься — маленькие такие, вдруг случится что».
Девушка спустилась в трапезную, и, улыбнувшись, сказала ключнице: «Заснули все. Я пойду, на озеро прогуляюсь, цветов соберу, в горницы завтра поставим».
— Вы только душегрею наденьте, боярышня, — озабоченно посоветовала женщина, — роса выпала уже, вдруг, не приведи Господь, простынете. Погуляйте, конечно, а то вы с ними цельный день, а они шумные у нас, кто угодно устанет».
Федосья вышла из ворот усадьбы, и вдруг застыла — солнце огромным, расплавленным, медным диском опускалось за луга на той стороне реки, издалека, с лесных болот доносился резкий, пронзительный голос выпи. Томная, разгоряченная, летняя земля, казалось, дрожала под ее ногами. Она встряхнула головой и быстро пошла по дороге в сторону озера.
— Сие неверно, — ехидно сказал Федор, и перечеркнул цифру. «Коли ты нам привез жердей еловых три сотни связок, по три копейки за связку, так это будет девять сотен копеек, а не тысяча. Сие ребенок — и тот подсчитает, ты кого тут обманывать собрался?».
— Округлил я, — мужик мялся в дверях рабочей горницы. Вокруг было чисто и прибрано, только на всем — на столе, на лавках, на печи, лежал серый налет каменной пыли.
— Хорошо округлил, — заметил Федор, — на сотню копеек можно долго прожить припеваючи. Мы тут не свои деньги тратим, а казенные, а их сохранять надо, а не разворовывать. Страна у нас хоша и богатая, а даже копейкой и той — бросаться не следует. Переписывай счет, — велел он поставщику.
— Федор! — рабочий просунул голову в дверь. «Пошли, там заминка».
Выйдя во двор, Федор мельком увидел колоду с застывшим в нем раствором. Из твердой массы торчала деревянная палка.
— Сию бы колоду на голову тому надеть, кто бросил ее, — ругнулся парень и стал быстро подниматься наверх по лесам.
Стена возвышалась над ним белой громадой, раздавался визг пилы, коей резали камень, пахло раствором, и Федор, на мгновение, закрыв глаза, пробормотал: «Хорошо!».
Федор Савельевич стоял наверху, разложив чертежи, пристроив по углам камни — ветер, внизу легкий, тут свистел в ушах, и заставлял хвататься за жерди раскачивающихся под ногами лесов.
— Вот смотри, тезка, — задумчиво сказал зодчий. «У нас тут впереди речушка — хоша и мелкая, а все ж неприятная. Думал я вниз ее загнать — так в Каменном Приказе говорят, что, мол, народ тут в слободе привык к оной, белье на ней стирает, ну и так далее, сам понимаешь».
Федор потер подбородок. «Тогда, Федор Савельевич, надо план-то этого отрезка заново переделывать. У нас тут башен не было, а, ежели речушку оставлять, так это либо башню над оной строить надо, либо вообще две возводить, и мост перекидывать. Как по мне, так вниз бы ее, и дело с концом».
— Как по мне, так тоже, — рассмеялся зодчий, — и я уж и начертил, как сие сделать надо. Однако ж чтобы в Каменном приказе решили что-то, надо нам с тобой им показать — как сие выглядеть будет, ежели речушку мы оставляем. Сможешь денька через два чертежи-то показать — и с одной башней, и с двумя?
— Смогу, конечно, — рассмеялся Федор. «Ежели башни обычные, как все, что мы строим, так я их с закрытыми глазами черчу. Мост тоже дело нехитрое».
— Ну и славно, — зодчий потрепал его по голове. «А мы пока на тот конец стены рабочих отсюда перекинем, чтобы не простаивали. Ты мне вот еще что скажи — ты ж говорил, что у тебя Витрувия книги есть?».
— Есть, конечно, — мальчик улыбнулся. «Мне матушка их давно купила».
— Мне один чертеж оттуда нужен, как бы вот его заполучить? — спросил Федор Савельевич.
«Может, у тебя дома-то можно копию снять?».
— Да я бы сюда принес, — удивился Федор.
— Сюда как раз не след, книга дорогая, хорошая, не дай Бог, что случится, — озабоченно сказал зодчий.
— Давайте тогда, на обед к нам приходите, — улыбнулся мальчик. «Заодно и с матушкой моей познакомитесь, а то вы ж только мельком виделись. Сестры мои в подмосковной сейчас, мешать не будут нам».
— Мельком, — твердое, решительное лицо Федора Савельевича вдруг дрогнуло улыбкой. «Это точно, Федор Петрович, мельком. Ну, ничего, сие дело поправимое, — сказал он. «Ты с жердями-то разобрался?»
— Ага, — кивнул Федор. «На сотню копеек хотел нас нагреть».
— А я тебе говорил, — наставительно заметил Федор Савельевич, — на Москве строишь — по десяти раз проверять все надо. Тут народ такой — вороватый сверх меры, особливо, когда деньги не свои, а казенные».
Он вдруг прервался и, взглянув на серебристую ленту Яузы, ворчливо сказал: «Чертежи-то, кои я тебе сделать велел — ты дома их приготовь, небось, по матушке соскучился-то? Да и поешь там хоть вволю».
— Спасибо, — усмехнулся Федор, положив большую, не детскую руку на грубое дерево лесов.
— Вот так крутишься — с жердями, с речушками, с ворами всякими, с дураками из Каменного приказа, — тихо сказал Конь. «А потом, как леса снимаешь, назад отходишь, и думаешь — Господи Всемогущий, ну неужто это я построил? Ведь не было ничего тут, а потом я пришел, и придумал, — как оно будет. И стало так».
— Да, — тихо проговорил мальчик, и еще раз повторил: «Спасибо вам, Федор Савельевич».
Федосья остановилась у порога старого, покосившегося сеновала и тихо позвала: «Иван Иванович!».
— Федосья Петровна, — он стоял, прислонившись к стене, и в свете заката его глаза казались совсем темными — будто густая синева вечернего неба. «Я цветов вам принес», — просто сказал атаман и протянул ей огромный — будто сноп, — сладко пахнущий ворох.
— Спасибо, — Федосья зарделась и опустила глаза. «Я пришла сказать, — она вздохнула и помолчала, — спасибо вам за грамотцу, что прислали вы, но сговорена я уже, венчаюсь осенью».
— Вот оно как, значит, — горько проговорил Кольцо. «Ну, счастья вам, Федосья Петровна». Он опустил голову, и Феодосия с ужасом увидела, как заблестели его глаза.
— Иван Иванович! — быстро сказала девушка. «Ну, пожалуйста! Правда, вы еще встретите хорошую девицу, полюбите ее…».
«Ты давай, — приказал себе Кольцо, — если ее попросить, как следует, она сразу на спину уляжется. Бабы — они такие, кого им жалко, тем и дают».
— Кого ж я встречу, Федосья Петровна, — глухо, не глядя на нее, сказал Кольцо. «Мы скоро в Сибирь обратно — а там, кроме, стрел да сабель, встречать некого. Вот и получится, что погибну я, а любви-то и не изведаю».
Атаман взглянул в ее мерцающие, раскосые глаза, и вдруг вспомнил остяцкую девчонку, что держал при себе прошлой зимой. У той тоже были такие очи — ровно как у кошки, вздернутые к вискам, только темные.
