полученные в тот вечер в Кембридже два месяца назад. Теперь, когда они причалили, он больше не мог игнорировать это.
Он вынул письмо из кармана и перечитал его еще раз, хотя мог читать наизусть, как Библию.
Твой отец мертв. Уиндемир обанкротился, и они говорят, что его нужно продать. Нечего жать, ибо ничего не было посеяно. Возвращайся домой немедленно, или мы все пропадем.
С любовью и глубочайшей привязанностью, Камилла.
Он поднес листок к губам. На нем все еще оставался след запаха, хотя теперь он почти стерся. Запах цветов кизила - спелый, липкий и слегка непристойный. Собирала ли их Камилла, когда писала письмо, или она специально терла лепестки о бумагу, чтобы напомнить ему о доме? Он представил себе, как она склонилась над бумагой, высунув язык и сосредоточившись на написании незнакомых букв. Это, должно быть, потребовало огромных усилий. Какое отчаяние двигало ею?
Несмотря на свой детский почерк, Камилла была взрослой женщиной, на два года младше Мунго. Но она никогда не сидела в классной комнате. Она родилась рабыней и с одиннадцати лет служила служанкой матери Мунго, Абигейл. Когда Абигейл умерла, Мунго убедил отца не продавать Камиллу.
- Я скоро приведу домой собственную жену, - возразил он, - и она будет ожидать, что я обеспечу ей хорошую горничную.’
Но это была не вся правда.
Мунго зашагал вдоль поручней к квартердеку. Помощник боцмана приветствовал его кончиком фуражки, как и вахтенный офицер, когда он взбирался по трапу. В течение почти девяти-минутного плавания Мунго постоянно находился на палубе. Он подружился с офицерами, обменялся историями с матросами, усовершенствовал свои знания о ветрах и течениях Северной Атлантики и даже научился читать секстант. Он любил море. В другой жизни он предпочел бы стать моряком, а потом хозяином собственного судна.
Это была не та жизнь, к которой он вернулся.
"Аврора" пришвартовалась у причала, в двух шагах от прибрежного отеля. Грузчики кричали и натягивали канаты, а матросы, стоявшие на мачтах, сворачивали паруса и снимали их до голых шестов. Мунго забрал из каюты свою морскую сумку и спустился по трапу. Шатаясь после нескольких недель, проведенных в море, он пробрался сквозь толпу докеров к конюшне гостиницы "Адмирал Фелл". Он собирался нанять извозчика, чтобы доехать до Уиндемира, но когда представился, конюх сразу же повел его в конюшню. Его приветствовали два знакомых лица.
- Джек! - радостно воскликнул Мунго. ‘Бристоль.’
В ответ он услышал радостное ржание узнавания. Две арабские лошади рысцой подбежали к нему и ткнулись носами. Это были самые красивые лошади во дворе, одна с узором из крупных белых отметин, другая - полуночно-черная. Они не были большими, но обладали достаточной силой и выносливостью, чтобы превзойти любую другую породу.
‘Как они здесь оказались?- Спросил Мунго.
- Их привез из Уиндемира мальчик-негр, - ответил конюх. ‘Он сказал, что ты объявишься. Заплатил за два месяца вперед и оставил это тебе.’
Он протянул Мунго кожаную сумку, висевшую на гвозде. Внутри лежали плащ и шляпа для верховой езды, кошелек и тонкий деревянный футляр, на удивление тяжелый. Даже не открывая его, Мунго знал, что там находится. Он недоумевал, зачем ей понадобилось посылать ему пистолет.
Там же лежала записка, опять-таки знакомым почерком Камиллы. "Приезжай скорее. Будь осторожным".
Мунго сунул листок в карман. Он бросил конюху монету и вскочил в седло.
‘Вы не хотите позавтракать, сэр? - спросил конюх. ‘Вы, должно быть, проголодались.’
‘Я не могу терять времени." - Мунго надел широкополую шляпу для верховой езды, которую Камилла прислала вместе с лошадьми. Он открыл деревянный ящик, зарядил пистолет и сунул его за пояс. - Мне предстоит долгий путь.’
Он рысью промчался по улицам Балтимора, а когда добрался до Кингс-Хайвэй, пришпорил Бристоля и пустил его в галоп, Джек поскакал следом. Он задал темп, который, как он знал, атлетически сложенные арабы могли выдержать до захода солнца. Дорога тянулась перед ним, дорога из плотно утрамбованной земли и редкого гравия, которая петляла через поля и леса, деревни и метрополии.
Он проехал мимо Вашингтона, когда солнце поднялось по небу и снова опустилось, влажный летний воздух пропитал хлопчатобумажную рубашку Мунго потом. Дважды он останавливался у ручья, чтобы дать арабам напиться, но не давал лошадям пастись. Его обед состоял из ломтика твердого сыра и горсти моркови, которую он разделил с Бристолем и Джеком. В сумерках, когда луна поднялась над покрытыми листвой деревьями, он добрался до окраины Фредериксберга. Там он остановился на ночлег в гостинице.
На следующее утро он пересек Раппаханнок и повернул на запад по Джеймс-Ривер-Роуд. Лесные массивы предгорья, густо заросшие кленами и дубами, тополями и гевеями, уступили место равнинам и болотам низменности. Мунго знал черты этой земли, как свое собственное лицо, каждую усадьбу и плантацию, каждый ручей, холм и изгиб дороги. Его отец, Оливер, позаботился об этом, водя Мунго на бесчисленные экскурсии и охоты на оленей, кроликов и неуловимых серых лис.
‘Это твое наследие, - сказал Оливер. - Человек никогда не должен забывать, откуда он пришел.’
Неужели его отец действительно умер?
На второй день после полудня, когда невыносимая жара достигла своего апогея, Мунго подъехал к воротам своего дома. В отличие от деревянных заборов, которые окружали его, ворота были сделаны из черного железа и блестящей латуни, узор из переплетенных завитков и лилий обрамлял герб семьи Сент-Джон. Прадед Мунго привез его с собой из Шотландии в 1750-х годах. Незапертые ворота стояли полуоткрытыми. Рядом с ними в землю был воткнут знак.
По ордеру Банка "Фиделити Траст" из Чарльз-Сити.
А под ним печатными буквами - слова -
ПОТЕРЯ ПРАВА ВЫКУПА.
Мунго внимательно вгляделся в знак. Он никогда не слышал о банке "Фиделити Траст" в Чарльз-Сити, хотя это был ближайший город, и все дела поместья велись там. Множество вопросов роилось в его голове, но они были отброшены силой его гнева. Одним движением он вытащил пистолет из-за пояса и нажал на спусковой крючок. В упор свинцовая пуля разнесла деревянный кол в щепки и оставила объявление лежать лицом вниз в грязи.
Он пришпорил Бристоля и пустил его галопом к дому. К первой неделе августа поля по обеим сторонам гравийной дорожки должны были позеленеть от табачных растений, готовых к сбору урожая. Но они были бесплодны. Здесь не было ни
