Хижина, удалявшаяся от него, — только над ее крышей сейчас не курился дымок, — могла бы стать приютом огромного счастья. В ее бревенчатом полумраке, у сложенного из плоских камней очага, на скромном папоротниковом ложе могла бы свить гнездо «светлокрылая любовь»!..
Каждый глухой удар сердца возвращал Гальдара ко времени, прожитому в деревне: приезд, первая беседа с Ориком, первая ночь в хижине, разочарование Доры, безнадежность, горечь, ненависть, превращенная бедностью в видимость взаимной нежности, богатой расточаемыми и полученными утехами, безудержной тягой к любовным удовольствиям — признакам притворной любви! Дни, отягощенные враждебными поступками, непростительными словами, язвительной иронией! Каким темным и уродливым становилось любимое лицо тогда!
Почему не последовал он за Дорой! Ведь не все еще было потеряно. Во дворце Тартесса их любовь могла бы возродиться, хотя бы ценой каких-то компромиссов! Разве нельзя идти на компромиссы из-за слабости или жалости к любимому человеку? Нет, этому счастью не суждено было сбыться! Слишком много было губительных, искажающих его воспоминаний! Кроме того, существовал еще этот губернатор, которого Дора собиралась обольстить, принцы и богатые люди Иберии, новый двор с его иерархией и невыносимыми условностями! Снова все ради власти: уловки, уступки. Невозможно было после всех перенесенных лишений, после того, как божественное провидение спасло их от урагана, опять погружаться в эту суету, и, как тогда, в Посейдонисе, украдкой пробираться ночью в покои царицы, вновь утвердившейся в своей власти…
Он вспоминал рассказ царя Граллона, которого Дора высокомерно назвала сумасшедшим, потому как была не в состоянии понять, что воспоминания и угрызения совести рождают потребность в чистоте бытия, ибо бедный человек не всегда утончен в своих чувствах. Все звучали в его ушах страшные слова: «Брось ее! Брось ее! Ты несешь за спиной живое воплощение своего порока!» — так кричали остальные. И он понимал, что и он с момента своего приезда в Посейдонис с принцем Доримасом, в роскоши императорского дворца, в наслаждениях в белой комнате, на корабле, измученном грозой и штормом, и даже когда блеснула радуга и прилетела птица мира, и в отчаянии дней, проведенных в хижине, — повсюду он нес за собой «живое воплощение своего порока». Только имя ему было не Дайю, а Дора. И он тоже избавился от греха, отверг его, как дерево избавляется от сгнившей ветки, и таким образом возрождается к жизни. Но кто знает, не больно ли дереву в этот момент?
Он вцепился в весла руками, покрытыми вздувшимися венами. Корабль, подгоняемый бризом, плыл по безграничному морю.
«Владыка мира, ты, стоящий над остальными богами и чье имя никому не известно, ты, истинный господин, куда ты ведешь меня? Я прошу тебя, избавь мое сердце от впившихся в него шипов. Пойми, я всего лишь человек, не ведающий, куда ведет его Господь, но приемлющий его волю без возмущения…»
И все же понемногу живое пространство Океана привело его в состояние необъяснимой радости. К нему пришла уверенность, что он возвращается на свой путь, но не через тесную калитку, а через победные врата, увенчанные молочно-белыми облаками, а под ногами у него волнующее, таинственное мерцание волн. Радость, охватившая его, граничила с грустью, так велика была ее значительность. Это была радость человека, нашедшего свой путь и не пытающегося уклониться от него.
— Куда ты плывешь, Гальдар? — спрашивали его встревоженные и обеспокоенные матросы.
— Наберитесь терпения.
— Запасы кончаются, а на горизонте ничего не видно, мы устали, у нас нет сил! Что ты ищешь? Атлантида погибла. Признай свою ошибку, и поплыли в другую сторону.
— Посланцы Тартесса утверждали, что горы Атлантиды затоплены и стали островами. Туда мы и плывем.
— Посмотри, небо темнеет, ветер крепчает. Наш корабль не сможет выстоять в бурю. Он, как и мы, устал и износился изнутри и снаружи.
— Это просто наступает вечер. Небо надолго освободилось от гроз. Море тоже благосклонно к нам.
— А наша усталость не в счет? Мы несем службу втроем, а вы с Ошем меняетесь у руля.
— Трех матросов достаточно для одного паруса в такую погоду. Идите есть, я разрешаю вам взять двойную порцию.
Так они плыли двадцать дней под одним парусом, а Гальдар с Ошем сменяли друг друга у руля. Они плыли по солнцу и звездам. Невидимый страх стал их постоянным спутником. Носовой фигурой был крылатый гений смерти. У них оставалось всего два бочонка с провизией: один с тухлой водой, другой — с прогорклым салом. Поэтому, когда они заметили вдали стаю птиц, а затем и темные очертания скал, на корабле началось всеобщее ликование. Но по мере приближения к незнакомой земле их воодушевление уступило место отчаянию.
Перед ними уходили в недосягаемую высь острые горные уступы, образованные огромными разломами, в которых клокотала и бурлила вода. Не было ни одного места, куда можно было бы пристать без риска сразу же потерпеть крушение. Белые пенистые буруны вскипали там, где таились под водой рифы. Пришлось лавировать, подыскивая в открытом море удобное для стоянки место, иначе течение сносило корабль к берегу.
Два дня блуждали они вокруг острова, пытаясь причалить. Когда же они наконец высадились, надежда окончательно покинула их. Его населяли лишь птицы: множество птиц, спасшихся от бури, пернатые различных видов, всевозможных размеров, разнообразных расцветок. Появление людей не взволновало их. Разве не они хозяева этой опустошенной земли? Они покрывали плотным слоем все пики. Их клекот заглушал шум волн и далекий, нестройный шум прибоя. Стайка птиц облачком поднялась с мыса, острием вонзившегося в океанский простор. Она опустилась на корабль, стоящий на рейде. Сотни клювов принялись ожесточенно долбить палубу, трепать мотки пеньки.
— Назад, на корабль, — сказал Гальдар. — Этот остров проклят.
— Он прав, — подтвердил Ош, — эти прожорливые твари все порушат. Как мы потом все починим, чем? Скорей!
Но трое матросов отказались следовать за ним:
— Плевать нам на твой корабль, старый морской конек. Он нам осточертел, и ты вместе с ним!
— И Гальдар тоже!
Они смеялись над двумя друзьями, бросившимися в воду и поплывшими к кораблю. Они вопили:
— А у нас будут фрукты и свежее мясо. Жрите сами свое сало и подохните от него. Прощайте и попутного ветра!
Один из них поймал пролетавшую рядом птицу и с яростным криком свернул ей шею. Остальные последовали его примеру, повторяя со смехом:
— Кому надо вкусного свежего мяса?
Ош и Гальдар поднялись на борт. Схватив весла, они начали отгонять птиц, клевавших палубу и цеплявшихся за тросы. Внезапно они услышали душераздирающие вопли, и увидели, что их товарищи отбиваются от сотен хлопающих крыльев и жадных клювов. С вершины горы начали слетаться стервятники.
— Они погибли, — сказал Ош, — нет! Оставайся здесь!
Он вцепился Гальдару в запястье. Трудно было поверить, что после многих лет испытаний в этом старом теле было еще столько сил, что в этих глазах все еще горел огонь, в усталом сердце жила скупой мужская нежность!
— Мы ничего не можем для них сделать. О, боже! Взгляни на это!
Стервятники нападали на более слабых птиц, врезаясь в их массу. Многие птицы поднимались в небо с клочьями окровавленного мяса. Один из матросов, вырвавшись из этого облака перьев, подбежал к обрыву, прыгнул в пустоту, разбился об острые скалы, и его искалеченное тело так и осталось висеть над бегущими волнами. Ош и Гальдар видели, как черные птицы опустились на его труп и разодрали его, оспаривая друг у друга останки несчастного. На скале белели дочиста обглоданные кости двух других матросов и два выдолбленных черепа. И все это время стервятники пикировали из облаков, с высоты на галдящую тучу мелких птиц. Трое матросов были разорваны в один момент. А в небе уже снова хлопали крылья, и клювы щелкали в поисках новой добычи.
— Подними парус, — сказал Ош. — Уже пора! Если они на нас нападут, спрячемся в трюме. Давай скорей. Я возьму шест…
Хлопанье парусины испугало птиц, но ненадолго. Тщетно отбивался от них Гальдар, они все равно атаковали корабль, и количество их росло вместе с их агрессивностью.
— Береги глаза! — кричал Ош.
Но когда корабль прошел через узкий пролив и лег на правый борт, птицы успокоились и по одной оставили корабль. Они не были морскими птицами, терялись от близости воды. Их крылья не находили привычной воздушной поддержки. Наступление ночи, скорость, с которой двигалась эта деревянная штука, пенистые брызги, приводившие в беспорядок их оперение, — все это пугало птиц. Их заостренные силуэты растворились в сумраке, покрывшем море. Единственным источником света в этом царстве ужаса были фосфоресцирующие существа, населявшие глубины моря.
