— Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал — я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.
Царевна изумленно взглянула на него.
— Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только — сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме… Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну… Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?
И он заговорил о любви, — какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.
Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой — другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.
А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.
Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: «Счастья! Счастья!»
Вдруг Лжецарь умолк. Ксения отняла руку и взглянула на него.
Не нее смотрела пара тусклых глаз, подернутых страстною дымкой; дрожащая сладострастная улыбка растягивала губы, от бледного безобразного лица веяло животною похотью.
Царевна вырвала руку и отшатнулась.
— Прочь! Прочь! Душегуб! — воскликнула она, задрожав; вскочила с лавки и отбежала в дальний угол комнаты.
— А, так ты? — вскричал самозванец и бросился к ней.
— Прочь! Не подходи! — кричала Ксения, прижавшись к стене.
— Чего там прочь! Не хотела добром — силой возьму… — грубо проговорил Лжецарь, и ее нежные руки хрустнули, сжатые его сильными пальцами.
Стефан-Лис, приехав в Москву вместе с другими ляхами, казалось, совершенно забыл о недавней кончине своего господина; он вел разгульную жизнь, подобрав себе человек двадцать добрых приятелей из ляхов же. Деньгам у него не было перевода; откуда он добыл их — этого никто не знал, да мало кто о том и заботился, а только старался покороче сблизиться со щедрым и богатым приятелем. По временам Стефан куда-то пропадал и возвращался обыкновенно в мрачном настроении духа. Только один раз он вернулся веселым.
— Что ты сегодня такой? — спросили его.
— Нашел того, кого мне нужно, — уклончиво ответил он.
Через несколько дней он купил за дорогую цену медведя и поставил клетку с ним у себя на дворе.
— Зачем это тебе? — спрашивали приятели.
— Может, царю, подарю, благо он охотник до медвежьей травли, а то себе оставим, позабавимся.
Кормить он стал зверя исключительно мясом, потом вдруг прекратил давать корм совсем дня три, затем опять покормил день и снова выдержал голодным.
Так он довел медведя до того, что у голодного зверя глаза кровью наливались, едва он замечал вблизи себя живое существо — человека или животное — безразлично.
Видя это, Стефан с довольным видом потирал руки,
— Потешу я вас, приятели, если вы мне поможете, — сказал он однажды за приятельской пирушкой.
— Рады помочь. Что такое?
— Есть москаль один силы непомерной… Так вот, хотелось бы посмотреть, как он с медведем сладит.
— Мы-то причем?
— Да дело в том, что москаль этот по доброй воле нас не пойдет потешать. Надо бы его силком затащить. Человек десяток надо — меньше с ним не сладят.
— Это можно. А не влетит за такую потеху?
— Ну вот! Нам, ляхам, да влетит! Кажется, мы не в Варшаве, а в Москве при царе Димитрии.
— Что ж, ладно. Поможем, — ответили приятели. Несколько дней спустя москаль уже был пойман и лежал, скрученный веревками, посредине двора Стефана.
Этот москаль был Никита-Медведь, пришедший вместе с войском Лжецаря в Москву и разысканный Стефаном.
Никиту схватили вечером, и он целую ночь пролежал на дворе. Он никак не мог сообразить, куда он попал. На него напали врасплох, пользуясь темнотой, скрутили, притащили сюда и бросили. Он пытался развязать или разорвать свои узы, но ни того, ни другого не мог сделать.
Только что взошло солнце, когда его развязали. Перед тем он подумывал, что, когда его развяжут, он задаст обидчикам хорошего гону, но его обезоружил ласковый голос развязывавшего — кто это был, он не видел, потому что лежал лицом к земле:
— Ошибкой тебя схватили… Уж ты не сердись… Я тебя сейчас развяжу…
Веревки были перерезаны. Когда пленник поднялся с земли, развязавший уже успел уйти.
Никита осмотрелся. Он находился посреди небольшого двора, окруженного крепким частоколом; направо находилось нечто похожее на клетку, и в ней кто-то копошился. Из-за частокола выглядывали головы, и среди них он увидал одну знакомую. Он напряг память, желая вспомнить, кто это был, и скоро узнал слугу «бешеного» пана.
«Какую-нибудь пакость против меня задумал устроить, вражий сын», — подумал Никита.
Дверь клетки приподнялась с помощью веревки, и что-то неуклюжее, косматое выпрыгнуло оттуда и зарычало.
«Медведем затравить хочет», — мелькнуло в голове силача.
— Посмотрим, так ли справишься с ним, как с моим господином? Ну-ка, схватись! — насмешливо крикнул с частокола Стефан.
— Авось, они с медведем понюхаются да и драться не станут: москаль ведь медведю свой брат! — пошутил кто-то из ляхов.
Никита не отвечал на насмешки. Он поспешно снял с себя кафтан и обернул им левую руку до локтя, оставив свободными только пальцы, и стал спокойно ждать.
Медведь, рыча, приближался. Немного не дойдя до парня, он поднялся на задние лапы, и помахивая перед мордой передними, переваливаясь, пошел на «москаля».
Никита не трогался с места. Горячее дыхание зверя пахнуло ему в лицо, пасть открылась с глухим ревом. В один миг левая рука «москаля» была уже в пасти медведя, а правая, как молотом колотила зверя по голове. Зверь как-то весь встряхнулся. Страшные лапы опустились на плечи борца. Никита зашатался, но устоял.
Зверь и человек стояли теперь грудь к груди. Зверь рвал тело когтями, куски мяса падали на землю вместе с лохмотьями белой рубахи, и, взамен той, на теле, казалось, появлялась новая, ярко-красная — обнаженное, кровавое мясо; человек теперь упирался медведю в горло правою рукой, а левою что-то рвал в его пасти; струйки крови стекали с нижней челюсти медведя. Лица Никиты нельзя было узнать — это была какая-то синевато-багровая маска, по которой тянулись вздувшиеся жилы. Ляхи-зрители сперва замерли от изумления, потом заговорили:
— Молодец, москаль! Ай-да москаль! Слава москалю! — кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.
— Подождите еще хвалить! — лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.
Вдруг все ляхи гаркнули:
— Виват, москаль!
Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.
— Прими, Боже, дух мой! — пробормотал он.
Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.
Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству «москаля», хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.
— Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна… Придешь? — спросил кто-то из приятелей.
— Приду, — угрюмо ответил Лис.
Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.
— Это тебе за моего батьку! — в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.
Стефан упал, как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.
— Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину, — пробормотал он.
Этот мститель был Афонька.
— А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? — спросил однажды Константин отца.
— Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет, — угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.
