— Он не процарствует и года! Королевство погибло!
Триполи хотел избежать междоусобицы. Несмотря на то, что он имел право сам наследовать иерусалимский трон по материнской линии, он предложил избрать королем Онфруа де Торона, мужа Изабеллы и внука прославленного коннетабля! Так была бы соблюдена воля прокаженного — любой ценой отстранить Лузиньяна, в то время как династия продолжилась через мужа Изабеллы. Бароны одобрили это предложение. Но той же ночью, заранее напутанный предстоящим избранием, Торон бежал из Наблуса в Иерусалим. Почесывая за ухом, как провинившийся школьник, он предстал перед новоиспеченной королевой Сибиллой:
— Мадам, я не виноват! Они хотели принудить меня стать королем!
И Сибилла, слишком тонкая штучка, чтобы упустить такую возможность, захмурилась, но великодушно сменила гнев на милость:
— Хорошо, мой прекрасный сеньор Онфруа, на этот раз я вас прощаю. А сейчас представьтесь королю.
Сломленный этим предательством, Триполи удалился в свои владения, оставив все дела и обязанности, и, чтобы обеспечить свое будущее, завел самостоятельные переговоры с Саладином. Так я потерял своего последнего господина, ибо пойти за ним не смог, даже если бы захотел…
Я не имел права поступить так из-за Жанны. Она угасала. С тех пор, как красота ее стала меркнуть, я полюбил ее еще нежнее. Может быть, поэтому я старался не замечать, что жить ей оставалось недолго. На следующий день после коронации Сибиллы и Лузиньяна я нашел ее лежащей на скамейке подобно мертвой. Голос ее стал слабым и хриплым. Я заметил, что и правая ее рука, свесившаяся на песок, скрючилась в паучью лапку, как и левая. Ухо ее кровоточило, на шее и на плечах высыпали прыщи.
— Рено может быть сейчас только в Иерусалиме, — сказала она, — хотя бы потому, что они переманили его на свою сторону. Он не остался бы в Наблусе с проигравшими. Гио, передай ему, что я хочу поговорить с ним и требую, чтобы он пришел сюда, в сад. Уже давно пора! Я должна узнать! Если он будет раздумывать, скажи, что я прошу его в память о нашем общем детстве… Скажи ему…
Рено не поторопился с приходом. Я был вынужден неоднократно напоминать ему о том и почти каждый раз натыкался на грубый отпор. За это время он преуспел. Благорасположение Сибиллы и Лузиньяна к нему росло. Ему было обещано уж не знаю какое большое владение в Галилее. Просьбы прокаженной сестры только омрачали его новое счастье. Однако он уступил моему упорству и едва сдерживаемым упрекам. Он вновь появился в саду, и казалось, что песок и камни обжигают ему ноги. Со страхом и возмущением взглянула на него Жанна своими слезящимися, заплывшими глазами под воспаленными веками.
— Ты носишь знаки Лузиньянов? Ты отказался от нашего фамильного льва?
— Вовсе нет. Но я принадлежу королевскому дому, и этого требует король.
— Ты носишь его ливрею, как лакей?
— Я действую сообразно своей пользе.
— Ах, Рено, счастлив же наш отец Анселен! Он не увидит тебя!
— Но разве я ошибся в выборе?
— Ты даже не понимаешь меня теперь. Мы говорим на разных языках…
— Да как же ты, бедная моя сестрица, проводящая свои дни в этой могиле, среди деревьев, вдали от людей — как можешь ты понимать, как можешь судить о том, что хорошо, а что плохо?
— Я знаю, что думал о Ги прокаженный король, называвший его разорителем королевства. Ты знал это не хуже меня, однако именно этому ничтожеству ты служил и служишь, слепо бредя навстречу собственной гибели, сговариваясь с худшими врагами нашей земли — с королевой Агнессой и ее дочерьми, с Ираклием и Куртенэ, с Шатильоном и тамплиером Ридфором… Ты не отвечаешь мне?
— Болезнь помрачила твой разум, но я не сержусь на тебя, ведь я тебя любил и мучился, глядя на то, как ты губишь свою жизнь и отказываешься от возможности выйти в люди.
— Да, мы больше не понимаем друг друга. Однако, прежде чем уйти, выслушай меня… Когда умер младенец-король, один из рыцарей сенешаля предупредил Сибиллу и Лузиньяна. Это был ты?
— Да, сестра. Пока сенешаль сопровождал маленький гробик, я отправился к Сибилле и Лузиньяну. Я поторопил их в Иерусалим для воссоединения всего нашего лагеря. Принцесса, наша нынешняя королева, в один голос со мной убеждала своего супруга. А он только твердил: «На молоке ожегшись, и на воду будешь дуть». Именно я обещал ему корону от лица своих друзей: патриарха Ираклия, Ридфора-тамплиера и Жослена де Куртенэ, сенешаля. Видя, что он колеблется, я обещал ему вдобавок отставку и удаление его соперника, Раймонда Триполитанского. И только тогда, из ненависти, он уступил моим доводам, чем я и горжусь, не во гнев тебе будет сказано!
— Ах, замолчи, Рено, ради Бога!
— …И таким образом, новый иерусалимский король, по закону и обычаю коронованный над Гробом Господним, — мой должник.
— И ты это сделал?
— Жослен стареет. Дочь его пойдет за меня; сейчас ей только двенадцать лет, но она обещана мне, и на то есть письмо с печатью. И трех лет не пройдет, как я стану графом и сенешалем.
— Ты сделал это?
Голос Жанны хрипел и прерывался, подобно голосу короля Бодуэна.
— Каждый идет своим путем. Мой путь не из тех, что ведут к благородным, но напрасным жертвам. Когда здесь присутствующий Гио звал нас за собой в Святую Землю, не в мой ли адрес сообщил он о том, что тут можно и должно обзавестись богатым владением на службе Господу, это помимо райской участи? Я затвердил урок.
— И ты предал то, что было у нас самого дорогого, нашего несчастного и великого, нашего славного короля?
— Ты хочешь сказать, твоего прокаженного короля?
— Победителя при Монжизаре, спасителя королевства, единственной заботой которого было отстранение Лузиньяна от власти.
— Может быть, и так, но, выбирая между живым и мертвым, безумие предпочесть последнего и пойти к нему на службу.
— К каким же несчастьям приведет твой поступок!
— Бедная моя сестра, действительно, прокаженный щедро наградил тебя — и тело, и душу. Перестань наконец пророчествовать.
— Ну а ты, с твоим предательским сердцем, убирайся вон, раз и навсегда!
Он повернулся к ней спиной и зашагал прочь, с видом человека, сбросившего с плеч тяжелую ношу. Из-за невысокой стенки мы видели, как он вскочил в седло и помчался к Сионским вратам.
— Он больше не вернется, — сказала она. — Так лучше… Я отрекаюсь от него… Он обесчестил себя. Этот его поступок еще отольется ему кровавыми слезами… Он умрет, проклиная себя и Господа, задавленный своей ошибкой… Я говорю тебе это, Гио… Это гнетет и терзает меня… Он погибнет, и ничего из его бессмысленных мечтаний не сбудется…
Она погрузилась в свое горе и замкнулась в нем. Потом сказала:
— О, мой король, что сделали они с тобой! Где же ты теперь?
Ее охватила конвульсивная дрожь, становившаяся все сильней и сильней. Ноги ее подогнулись. Руки цеплялись за ствол масличного дерева. Она воскликнула:
— О, мой возлюбленный король!
Я помог ей прилечь на скамью. Но она была уже без памяти, дышала слишком часто, веки ее сомкнулись. Скоро сложенные на груди руки упали и свесились, потускневшие ногти заскребли песок тропинки. А грудь ее задыхалась и хрипела все сильнее и сильнее! В отчаянном и безумном порыве я прикоснулся к этой истерзанной плоти:
— Друг мой, где ты? Ответь, ответь!
Я приподнял веки и увидел побелевшие глазницы. Я приложил — в первый раз в жизни — свою голову к ее груди: сердце еще билось. Я бросился к моему вассанскому коню, пасшемуся в тени, и поскакал к Иерусалиму. Мне было необходимо найти врача, посадить его на круп лошади и доставить его в этот сад! Не настолько же продвинулась эта проказа, чтобы Жанна умерла так быстро! Ее просто сразила боль, что причинило ей предательство Рено. Она не умерла, она только лишилась чувств! Моих забот будет достаточно, чтобы она поправилась! Я не покину ее больше, даже если из-за этого недуг поразит и меня! Я обещал это…
Мне посчастливилось встретить одного из старых лекарей покойного короля. Он стал раздумывать, но мой сокрушенный вид и мои слова убедили его. Когда один за другим мы проникли в сад, в нем оказалось только мертвое тело. Жанна покинула этот мир в полном одиночестве, не дождавшись моего возвращения. Странное выражение счастья застыло на ее лице. Я запечатлел на нем свой первый и единственный поцелуй. А затем у подножия кипариса я вырыл могилу, столь глубокую, как только мог, ибо она, прокаженная, не имела права покоиться в освященной земле кладбища. Я положил ее туда. Во все время, что я трудился, на ветке рядом заливался соловей. Вот так, совсем просто, покинула Жанна эту землю.
Словами невозможно передать то, что выражал в эти минуты взгляд Гио. Капельки пота выступали у корней волос, в углублениях морщинок, в густых и косматых бровях. Вздохи вырывались из-под бороды. Иногда он прерывал свой рассказ на этом месте, не имея ни желания, ни возможности чего-либо добавить; единственным его стремлением было уединиться на своем солдатском лежаке с полосатым одеялом в общей спальне обители, освещенной единственной лампадой — лампадой Святого Духа, охранявшей сны рыцарей. Но иногда, глянув на внимательные лица вокруг, он продолжал. Прикрывая ладонями свои усталые глаза, перед которыми теснились мучительные образы; затем, опустив руки на колени, говорил:
