— Но он в Дамаске.
— Уже нет.
— Значит, вернулся?
— Сэр Джеральд отправился на Кипр. У него там дела.
— Да, я слышал. Он будет там губернатором.
Аттил наморщил лоб, но решил не уточнять, откуда Блумбергу это известно.
— А когда он вернется? — продолжал Блумберг.
— Через неделю. Не волнуйтесь, ничего с вашей женой не случится. Расспросят кое о чем, и только.
Уму непостижимо. Оказалось, что он совсем ее не знает. Джойс в Лондоне: клочки воспоминаний, призрачных, точно голубой осенний дымок от жаровен, тянувшийся с огородов за железной дорогой; какие-то упомянутые вскользь имена, которые он пропускал мимо ушей, ее связи с еврейскими активистами, мыслителями и писателями, какие-то поездки, вечерние прогулки по понедельникам, ее восхищение сионизмом (она не показывала Блумбергу, насколько оно ее захватило!), он считал это глупостью, но довольно безвредной. А если она и правда развозила оружие, должен ли он гордиться этим или, напротив, стыдиться? В любом случае, она от него ускользнула. Ему казалось, он видит ее насквозь, а на самом деле она была для него тайной за семью печатями — но чего еще ожидать, если он годами был сосредоточен исключительно на себе?
Блумберг в отчаянии озирался вокруг, словно искал поддержки у окружающей действительности. На узкой Яффской дороге мешались в кучу лошади, телеги, машины, автобусы, на одной повозке высилась гора петрушки, груды зелени подрагивали, как кроны деревьев, возчик, спеша на рынок, настегивал худую кобылу в шорах. От обилия информации в голове Блумберга все спуталось: Джойс и Де Гроот, винтовки и нож. Он услышал звук выстрела из собственного револьвера и вздрогнул при воспоминании о мучительной боли, палец на ноге был прострелен до кости, сквозь носок сочилась кровь, вспомнил вонь в траншее: запах тлена и экскрементов. Рядом с ним распластались два мертвых тела.
— Сегодня утром кого она требовала «разыскать»? — спросил Аттил.
— Роберта Кирша, — пробормотал Блумберг, возвращаясь к реальности.
— Мы ходили в больницу. Его там нет. Ваша жена считает, что он сумеет помочь ей?
— Да.
— Тогда, наверное, вам стоит его найти.
— Я этим займусь, — сказал Блумберг.
35
Кирш сидел на просторной террасе и смотрел на раскинувшийся до подножья густой сад. Он вышел из гостиницы задолго до дневной жары, в полной уверенности, что одолеет крутой подъем. Вот уже четыре дня он живет в Рош-Пинне. Майян ночи проводит с ним, днем работает — помогает Розе. Такой отпуск в ее представлении. Ночные бдения еще куда ни шло, но чтобы потом по собственной воле вкалывать с утра до вечера — это, считал Кирш, уже чересчур, хоть и вполне в духе первопоселенцев, а именно такие настроения царили в еврейской Палестине: труд здесь ценился и сам по себе, и как средство для достижения цели. Было еще у него смутное подозрение, что, при всем свободомыслии, которым кичатся рабочие-сионисты, Майян так и не сообщила Розе, где проводит ночи.
Поднявшись, Кирш хотел сделать Майян приятный сюрприз, но ни ее, ни девушки, сколько-нибудь похожей на Розу, пока не заметил: по комнатам благодаря щедрости барона Эдмонда де Ротшильда деловито сновали несколько немолодых людей обоего пола — вот, казалось, и все обитатели усадьбы.
Но он ее особо и не искал, мышцы здоровой ноги ломило, и все, на что сейчас хватало Кирша, — это сидеть и смотреть по сторонам: за пыльными кучерявыми кронами тонких кипарисов тянулась канава, по дну ее неопрятной бурой струйкой змеился ручей. Вдали белым пятнышком маячил на горизонте город Цфат. Кирш вовсе не чувствовал себя несчастным: учитывая, как он провел четыре последние ночи, грех было жаловаться на жизнь. Для него близость с Майян означала победу над физической немощью, но следовало отдать дань и ее терпению. Она всячески подлаживалась под него, ее движения были осторожными, что придавало их ласкам какую-то непорочность, и в этом была своя прелесть. У Кирша так и не хватило духу расспросить Майян про шрамы на спине — может, потому, что не готов был расстаться со своим привилегированным положением «раненого». Так что он просто старался не думать о них.
Днем в Рош-Пинне он обычно умирал от скуки, коротая время в разговорах с хозяевами гостиницы. Но скука была под стать его настроению, и хорошо, что супруги — оба из польского города Лодзь — не слишком ему докучали. Если даже их и покоробили ночные визиты Майян, то виду они не подавали. По утрам оба дружелюбно ему кивали и тихо возились у себя за конторкой, пока он пил чай и просматривал «Палестинский бюллетень». Оказалось, новости его не слишком занимают. Как-то раз днем в бар завалились солдаты-индийцы из ближнего лагеря, но без рыжего недруга Кирша. Выпили, поболтали, а потом на единственном более или менее травянистом участке возле хозяйской прачечной решили поиграть в крикет: перевернутое мусорное ведро вместо ворот, вместо биты — старая теннисная ракетка с провисшими струнами, ну и теннисный мяч к ней. Кирша солдатики уговорили стать арбитром, и все шло прекрасно, пока они вдруг не потребовали, чтобы он дал подачу («Давай, Англия, покажи класс!»). Он отказался, приведя железный аргумент: не может бегать.
— Если раненый, тогда пусть другой за тебя бегает, — сказал один солдатик. — Ты только подавай. Это совершенно законно, мы так всегда делаем.
Кирш все равно отказался. Понимал, что ведет себя нелепо: игра шла не всерьез и не по правилам, но глубокая пропасть пролегла между ним до рокового выстрела и им теперешним, и стоило ему заглянуть в нее, как все его естество охватывала сковывающая жалость к себе.
Ближе к вечеру он, пока Майян не пришла, сел писать письмо родителям. Устроился на кровати с блокнотом и уже поднес ручку к бумаге, как с удивлением поймал себя на мысли, что больше не желает их утешать. Может, пора им узнать правду? После смерти Маркуса он старался не беспокоить родных рассказами о своих неприятностях: в доме, где царит великая скорбь, им нет места. Но теперь решил написал все как есть и рассказал, как плохо ему было в последние недели. Может, он обижен на них за то, что не приехали навестить его сами, а прислали Сару и Майкла? Нет, скорее всего нет, просто их разделила полоса отчуждения. И этого было достаточно: он порвал письмо.
Где-то сейчас Джойс? Он по-прежнему часто думал о ней, но рядом с Майян ее предательство, как и сам их роман, становилось чем-то призрачным. Майян наложила свою печать на все вокруг: всюду с ним был ее голос, в памяти то и дело всплывало ее лицо, руки, ноги, лицо, волосы, губы, груди, промежность, и, что бы он ни делал — читал ли газету за чаем или играл в шахматы с местным шейхом в черном тюрбане, — его окутывал, обволакивал запах их предыдущей ночи.
С террасы он заметил в дальнем конце сада Майян — надвинув на глаза соломенную шляпку, она шла к дому своей обычной решительной походкой. Кирш помахал ей, хоть и не надеялся, что она его заметит. Он уже собирался ей покричать, но не стал: лучше подождать ее здесь. Проводил ее взглядом, пока она не скрылась за углом дома.
Десять минут спустя, уже без шляпки, в цветастом фартуке, она стояла за спиной у Кирша:
— Чаю не желаете, сэр?
Кирш обернулся.
Майян рассмеялась, положила руки ему на плечи и поцеловала в шею.
— Ты взобрался на гору.
Кирш посмотрел вниз на дорожку — длиной она была не меньше километра. За неделю до отъезда в Палестину он поехал на поезде в Уэльс и два дня в одиночестве лазил по Брекон-Биконс. Под проливным дождем (все два дня лило как из ведра), мимо пасущихся овец Кирш поднялся на их вершину, Пен-и-Фэн, и, даже несмотря на непогоду, а может, и благодаря ей, счастью его не было предела: он победил в противоборстве со стихией, и это главное.
Майян села за стол, напротив него.
— А где твоя Роза? — поинтересовался он. — Я уже начинаю думать, что никакой Розы и вовсе нет.
— Она скоро подойдет. Мы с ней сегодня работаем на два фронта. Приезжают еврейские филантропы из твоей страны, а мы будем обслуживать их — местный колорит создавать.
