При виде скачущих русских расчёт при пушках бросился врассыпную. На куче зарядных ящиков остался сидеть молодой китаец; на коленях у него лежал бочонок, в руке горел фитиль.
«Порох!» – обожгла Арсеньева мысль.
– Стойте! Стойте! – закричал он что было сил, хотя уже ясно видел, что никто остановиться не успеет, и что предначертано, то и свершится.
Страшный взрыв разметал ящики, вверх взлетело что-то бесформенное, наверное, то, что осталось от китайца; Волкова и ближних казаков вышибло из сёдел, кони Арсеньева и Черныха встали на дыбы, но не упали и всадников не потеряли.
Арсеньев спрыгнул на землю, подбежал к Волкову. Сотник лежал на боку, странно вывернутая рука с шашкой запрокинута за голову, русые волосы на голове залиты кровью. Он не дышал.
Три казака, упавшие вокруг, тоже были в крови, но шевелились и стонали.
Все были живы, а Волков умер.
«Поэтов беречь надобно». А он не уберёг.
Арсеньев внезапно ощутил острую боль в левой стороне груди, словно какой-то осколок от взрыва только сейчас долетел до него и ударил в сердце. Не убил, но остался памяткой на всю жизнь.
Стоило казакам Волкова посеять панику среди артиллеристов, как оживились сибирские стрелки, засевшие в окопах первой линии.
– Засиделись, товарищи, засиделись, – заявил командир городской добровольческой дружины поручик Колонтаевский. – Поддержим наших казачков!
Он поднялся во весь свой немалый рост и крикнул:
– Сибиряки, вперёд! За царя и Отечество! В штыковую!
Он выхватил из рук бывшего рядом солдата винтовку с примкнутым штыком, сунул ему своё ружьё-крынку, и выскочил из окопа.
– Вперё-о-од!!!
Китайцы не выдержали штыковой атаки и побежали. Как показала разведка, бо́льшая часть устремилась к цицикарской дороге, меньшая – к Айгуну. Немало солдат разбежались по лесам.
Сражение было выиграно, но далеко не с теми результатами, на которые рассчитывал главнокомандующий. Зазейские части во главе с полковником Фотенгауэром не выполнили задачу перекрытия дороги на Цицикар, позволив китайцам не только выйти из-под удара, но и упорно сопротивляться наступлению русских. Командир Амурского казачьего полка полковник Печёнкин с тремя сотнями заблудился в лесу и не оказал нужной помощи наступавшим. Однако разбираться с ними Грибскому было недосуг: ему не терпелось взять Айгун.
На Айгун генерал бросил три роты солдат и казачью полусотню. Посчитал, что этого достаточно, поскольку ему доложили, что деморализованные китайские войска отходят на юг. Но на подступах к городу китайцы проявили неслыханное упорство. Да, их было мало, сражались всего 300–400 человек, но они вели себя героически, и даже помощь частей генерала Ренненкампфа не могла сломить их сопротивления. Они предпочитали умереть, но не сдаваться. И фактически все погибли.
На этом война на Амуре закончилась. В Благовещенск свезли трофеи: полсотни различных орудий, знамёна, значки китайских частей. Дадцатое июля – день начала операции – объявили днём избавления Благовещенска от осады, провели торжественное богослужение.
А генерал Ренненкампф со своим отрядом, в который включил четыре с половиной сотни нерчинских и амурских казаков, ушёл на юг в свой знаменитый поход. Пройдя за три месяца 2500 километров, разбил в пух и прах отборные китайские части, малыми силами брал Цицикар, Бодунэ и Гирин, Телин и Мукден. боксёры при одном имени генерала сотнями складывали оружие и сдавались без боя.
В столице, на высоких этажах власти, находились господа в мундирах, при эполетах и орденах, которые при упоминании этой войны скептически усмехались, однако и они не могли не признать, что именно поход отряда Ренненкампфа значительно приблизил конец кампании в Маньчжурии.
38
Вдовствующая императрица Цыси бежала из Пекина, когда сводный отряд союзных войск разблокировал осаждаемый боксёрами и солдатами Посольский квартал и через Южные ворота вступил на территорию Запретного города.
Слишком долго она сомневалась, надо ли покидать столицу, а когда решилась – оказалось не на чем ехать: все достойные колесницы и лошади были разобраны бегущими из города вельможами и сановниками. Пришлось согласиться с предложением одного из великих князей и ехать в простых четырёхколёсных телегах, запряжённых мулами.
Цыси взяла с собой не весь двор, бо́льшую часть пришлось оставить. В телегах разместились император Гуансюй с императрицей Лунъюй, несколько великих князей и членов Верховного совета с жёнами. Взяла и Нефритовую наложницу императора, скромную девушку, которая не запятнала себя попытками влиять на повелителя десяти тысяч лет. Вторая наложница, Жемчужная, любимица Гуансюя, поняла, что ей грозит смерть, и бросилась в ноги вдовствующей императрице:
– Ваше величество, пощадите! Скажите, чем я заслужила вашу немилость!
– Я не обязана тебе что-то объяснять, – сухо сказала Цыси, – но никто не может сказать, что я наказываю просто из прихоти. Я сама была наложницей и однажды чуть было не лишилась жизни просто из-за подозрения, поэтому напомню тебе о твоих провинностях, которые я слишком долго терпела.
Наложница покорно склонила голову.
– Когда в Пекине появился человек по имени Кан Ювэй, который жаждал приблизиться к императору, ради этого он начал писать повелителю десяти тысяч лет меморандумы с идеями реформ. Трезвомыслящий император показывал меморандумы мне. Идеи Кана были схожи с моими, и я их поддерживала. Они служили преобразованию Китая. Но Кану этого было мало, он стремился стать наставником императора и предложил создать экспертный совет, равный по власти повелителю. То есть фактически отобрать власть. Я должна была его остановить. И тогда он задумал меня убить. Его разоблачили, но он бежал. Ты способствовала сближению Кана с императором, тебя он послушался, когда согласился участвовать в заговоре. Это – государственная измена! Ты должна покончить с собой.
– Нет! Нет! Пощадите! Вы же пощадили императора, пощадили его наставника Вэна Тунхэ, он тоже участвовал в заговоре. Вы два года молчали…
– Линьин! – позвала Цыси. Шевельнулась золотая занавесь, появился главный евнух. – Бросьте её в колодец!
– Не-ет!!!
Но императрица уже вышла из комнаты. Когда Гуансюй осмелился у неё спросить, где его Жемчужная наложница, Цыси ответила с грустной улыбкой:
– Жемчуг случайно упал в уксус и растворился.
Гуансюй побледнел и ничего не сказал. После разгрома заговора, когда императрица изолировала его во дворце на островке посреди озера в Запретном городе, он почти не разговаривал. Может быть, боялся за свою жизнь, а возможно, таким образом робко протестовал. Цыси это мало интересовало.
В простом хлопчатобумажном халате, с завязанными узлом волосами, она тряслась в телеге, а свита, всего около тысячи человек, шла пешком. Все сначала изнывали от жары и дорожной пыли, потом пошёл нескончаемый дождь, дорогу развезло, колёса телег вязли в грязи; по колена в той же грязи брели люди – евнухи и служащие, солдаты императорской гвардии, – все вперемешку, без различия сословий. Неудивительно, что скоро свита стала редеть из-за беглецов.
Двигались на запад, к городу Сиань, до которого две тысячи ли, по разорённой ихэтуанями земле, шли безропотно, даже не мечтая о привычной изысканной еде, довольствуясь просяной кашей и стеблями молодого бамбука. Спали в палатках прямо на земле, на циновках, укрываясь чем попало.
Утром, едва проснувшись, Цыси захотелось пить.
– Линьин, – позвала она, и евнух тут же появился в палатке. – Принеси воды из колодца.
– Не могу, моя госпожа, – неожиданно отказался евнух, однако тут же пояснил: – В колодце плавают отрезанные человеческие головы. Работа ихэтуаней!
Цыси показалось, что евнух упрекнул её в заигрывании с мятежниками, которых одним росчерком пера она превратила в защитников имперских ценностей. В другое время это, наверное, привело бы её в ярость, сейчас же она просто подумала: а разве я заигрываю? Разве я сама не такая же, как они? В своей ненависти к предателям, бывшим друзьям – иностранцам, маньчжурам, китайцам – я не заметила, как вернулась к тому, с чем начинала бороться. Зачем было Жемчужную наложницу бросать в колодец? Можно было просто казнить за измену. Однако слава ихэтуаням! Что сделано – то сделано, и надо идти до конца по своему тернистому пути. И даже в своём нынешнем положении нужно оставаться на высоте.
