подземные работы христиан, но тут д’Обюссон его, вольно или невольно, переиграл, обратив ночную тишь для латания укреплений и явного сбора трупов. При свете факелов и при звуках унылых песнопений греко-латинские монахи чистили ров от бренных останков своих единоверцев и врагов — христиан закапывали во рву, мусульман складировали наверху, перед рвом, чтоб теми занялись осаждавшие.
Как и соседние башни, башня Италии потеряла половину своей высоты, но хотя была изрядно оббита, все равно грозно вздымалась перед прибывшими врагами. Орденские красные флаги с белыми крестами гордо реяли над ней.
Сулейман, невольно заглядевшись на это величественное зрелище, огладил свою длинную седую бороду и произнес:
— Машаллах! [36]
Он прибыл с поистине варварским эскортом, который не был нужен ни ему самому, ни насмехавшимся над этой нелепой процессией, но так было положено, этим свидетельствовалась мощь и сила султана… Бунчук с двумя конскими хвостами, пронзительные трубы и дудки, грохот султанского барабана из львиной кожи. Ему навстречу вышел родосский кастеллан, брат Антуан Гольтье, с избранными рыцарями — по одному от каждого "языка", двумя представителями буржуа — греком и французом, и духовенством. У д’Обюссона появилась было идея самому оказаться на переговорах в простых доспехах рыцаря одного из землячеств, но затем он посчитал это излишним. Нечего смущать брата кастеллана — еще подумает, не дай Бог, что ему не доверяют. Да и сам магистр может не выдержать и ввязаться в словопрение, а это уже не по рангу, раз не сам Мизак прибыл на переговоры.
Сулейман, преисполненный, как уже было указано ранее, мудростью и годами, решил действовать не угрозами, но убеждением. Поприветствовав, по всем положенным правилам Гольтье и бывших с ним, он взял доверительный тон и повел свою извилистую речь так:
— Господин мой Мизак-паша, четвертый визирь великого падишаха Мехмеда Фатиха, искренне удивлен вашей стойкостью в деле защиты Родоса. Не получая, можно сказать, никаких подкреплений, не имея даже краткого отдохновения от бранных трудов… Даже и я, много повидавший на своем веку и славно служивший не только великому падишаху Мехмеду, но и его отцу, Мураду, не могу постичь, как вы, столь мудрые, так целенаправленно ищете своей погибели?
Старик, словно кот Баюн или птица Феникс, обволакивал словами — и не столько словами, а еще тоном, интонацией, играя на душах слушателей, как на арфе. Но только не впрок шло его искусство красноречия, наталкиваясь на суровую решимость иоаннитов, отшлифованную почти двухмесячным ужасом.
— Вспомните царственный город Константинополь! — говорил старик. — А Трапезунд! Негропонт! Митиллена! Какие твердыни! Куда крепче вашей — и те не смогли противостоять великому падишаху. Да, доблесть — хорошее слово, но когда она перестает подчиняться благоразумию, она теряет свои ценные свойства, становясь безумием.
Старик доверительно взял Гольтье под локоть, словно стремясь найти в нем опору своей немощной старости, и вдохновенно продолжал:
— Вы все отлично знаете, что я не лгу, но говорю о событиях, прекрасно всем ведомых. Сопротивляться великому падишаху — бессмысленно… Неужели вас не учит печальная участь сопротивлявшихся?.. Где они все? Унесены в небытие ветром времени, пышущим из ноздрей коня великого падишаха Мехмеда, который завоевал две империи, двенадцать царств и триста городов. Конечно, все мы прекрасно понимаем вашего господина: защищать вверенную ему страну — честь для него. Но всему есть предел, и речь уже не идет о защите — вам ведь уже почти нечего защищать. Речь о сохранении вашего государства, разумеется, путем подчинения властелину, чуждому вам по крови и вере, но иного пути нет, кроме как уничтожить самих себя из-за слепого человеческого тщеславия, упаси от него Аллах! Посему истинно благоразумным будет для вашего господина договориться с великим падишахом Мехмедом. Господину моему Мизаку-паше даны от великого падишаха все полномочия и дозволения к принятию от вас почетной сдачи. Скажу сразу — жаловаться вам не придется, вы спасете и вашу репутацию, и достояние, а дальше располагайте собой, как сочтете нужным. Можете поступить на службу к великому падишаху, ему нужны столь храбрые воины, а не хотите — возвращайтесь в свои страны и ждите нас там. Может быть, вы отыграетесь, Аллаху знать лучше…
Сулейман закончил свои разглагольствования следующим образом:
— Можно допустить, что вам себя не жалко — вы воины, и готовы до последнего защищать свою веру, как вы ее понимаете, хотя Бог наш един, и мы также чтим Ису превыше всех древних пророков и посланцев и мать его беспорочную Мариам. Но люди! Вы совершенно о них не думаете, принося их в жертву своему упорству и фанатичности! Они и так мрут у вас, как мухи, а представьте только — клянусь Аллахом, я не сгущаю и не преувеличиваю! — что будет с ними, когда город будет взят? Массовая резня мужчин и изнасилования женщин. Не хвалюсь этим ни в коем случае, но скорблю об участи родосцев, которые попадут во власть грубых, наглых янычар и неотесанных вонючих диких овчаров акандие или башибузуков, терпение которых вы испытываете уже почти два долгих месяца. Итак, нужно ли и самих себя отдавать во власть безумству и подвергать опасности в положении, из коего нет исхода, и столь бесчеловечно тиранить население под ложным предлогом его защиты? Защищать-то ведь, я говорю, нечего — стены и башни сбиты, ров почти засыпан. Ваш город уже — не город, а перемешанная масса каменных обломков и пепла, которой визирь мог бы овладеть часа, скажем, за два. И горе тем, кто еще уцелеет, когда крепость возьмут на меч!
На этих угрозах Сулейман завершил свою речь, и Гольтье покинул его на время, дабы передать его слова великому магистру. Д’Обюссон, как уже было упомянуто, находился неподалеку и все прекрасно слышал, поэтому ему не потребовалось все это выслушивать повторно. Да и, честно говоря, он оказался прав в отношении того, что будет баять Сулейман. Усмехнувшись, магистр сказал:
— Зная это, можно было бы, пожалуй, заранее сочинить ему ответ в письменном виде. Ну да ничего, быстро пойдем по всем пунктам. Скажешь ему вот что… — Магистр оперативно проконсультировал кастеллана и закончил так: — А что потребно будет — сам добавишь, Господь тебя не обидел ни умом, ни здравым рассуждением.
Сулейман-бей в ожидании возвращения брата Антуана пока что потихонечку ползал вокруг бастиона, беззастенчиво изучая полученные им повреждения и крепостную кладку. Христиан это раздражало, но они вели себя сдержанно и благородно, чтобы тщедушный старикашка не подумал, что они, не дай Бог, его боятся.
Наконец вернулся Гольтье и повел речь так:
— Мой господин и брат великий магистр
