и соплей стало слишком много и ладонь уже не помогала. Но и Маша не знала, что, воспитанный деспотичной и истеричной мамашей, он довольно повидал самых разных проявлений женских эмоций и относился к ним спокойно.
Но что самое обидное: прокричавшись и проплакавшись, Маша так и не захотела затихнуть на его плече, как это случилось бы в любом фильме и даже романе. Она его все равно не любила. Это им обоим было понятно, но теперь, кажется, уже и не важно.
– Маша, не делайте аборт, пожалуйста, – сказал Аникеев, когда Маша немного успокоилась. – Не хотите замуж – не выходите, я все равно буду вам помогать. Только не убивайте его, пожалуйста.
– Почему это «его», – неохотно отозвалась Маша, теребя мокрый платок и не глядя на Аникеева. Ей было стыдно. – Может, ее.
– Его – я имею в виду ребенка. Может, это и девочка, конечно, – согласился Аникеев.
Закорючка могла стать мальчиком или девочкой. Она могла носить банты или штаны с лямками, пойти в детсад. Маша могла научить его или ее читать, а в школе он или она получали бы одни «пятерки», потому что у них в роду было бы уже пять поколений женщин с высшим образованием. Для того чтобы это все понять, надо было просто проплакаться и наорать на Аникеева.
Маша посмотрела в окно. За маленьким мутным окошком желтое сентябрьское солнце освещало черные грядки. На тропинке лежал Ричард. Как будто почувствовав Машин взгляд, он поднял морду, посмотрел на их окно и, широко зевнув, опять опустил голову на тропинку.
– Конечно, девочка, – ворчливо сказала она и отвернулась, чтобы не увидеть аникеевской радости и не передумать.
Результатом Регининой поездки в Ригу стало то, что она увлеклась театром.
О театре она не знала ничего, хотя несколько раз была за компанию с Иркой на каких-то известных постановках, о которых помнила только, что было очень скучно. По античной литературе они, конечно, уже прошли Еврипида, Софокла и все такое, но это мало имело отношения к делу. Что еще? Еще до войны поездка в Псков на детский спектакль «Зайка-зазнайка». Мама была знакома с актрисой, играющей кого-то из животных, и провела ее за кулисы. Там Регина испытала огромное разочарование, потому что звери вели себя абсолютно по-человечески, да и вообще оказались людьми, что ли. Полуодетая зайчиха, сдвинув для удобства уши, говорила по служебному телефону. Ногу в белом чулке она поставила на стул, в свободной руке крутила незажженную папироску. Но когда волк – уже без огромной зубастой головы, но еще в костюме – шутки ради сказал Регине, что сейчас ее съест, она разбираться не стала и убежала с ревом. Мама долго не могла ее успокоить и даже, кажется, немного рассердилась, что она себя так глупо повела.
И вот Регина полюбила театр. Не имея ни природного вкуса, чтобы почувствовать, ни достаточного образования, чтобы оценить, ни ума, чтобы понять, она хаотично и одержимо ходила на все спектакли, на которые могла попасть. Она быстро узнала много билетерш и администраторов, усвоила, где не посмотрят на то, что вечернее отделение и что контрамарка не положена, а где придется покупать билет, кто и так пустит на ступеньки, а кто ни за что не пустит. Спектакли смешивались и путались у нее в голове, особенно советские, она стала приезжать домой за полночь. Не то чтобы она стала театралкой. Само действо не слишком увлекало ее. Она не имела достаточного воображения, чтобы согласиться на условности – в этом смысле кино было ей ближе – и прекрасно замечала и как актриса нервно вытирает ладони о платье, прежде чем сесть к роялю и непринужденно замузицировать, и актера, изогнувшегося в изящном повороте – на самом деле чтобы приклеить отставший ус, и забытый текст, и запоздалый выход на сцену – все это она видела и все это мешало ей увлечься действием. Дело было в другом. Театр заменял ей Половнева. Половнев работал в театре, и, ходя в театр, она тем самым ходила к нему.
Постепенно у нее образовался фаворит – МХАТ. Театр переживал не лучший период, вяло повторял старые «когда-то успехи», полнеющие и стареющие актрисы продолжали упорно играть двадцатилетних Машу, Ольгу и Ирину, но для Регины все было открытием. Занавес с круглыми греческими завитушками внизу и однокрылой чайкой посредине, кресла, запахи, жена самого Чехова, которая до сих пор выходила на сцену и тем самым убедительно свидетельствовала, что Чехов действительно существовал, актеры, которых еще учил сам Станиславский, – все это была живая история, тот интеллектуальный и культурный бэкграунд, который она чувствовала в Маше и в Половневе и которого сама была лишена.
Увлечение МХАТом, как и Половневым, быстро приобрело характер мании. Она искала открытки с актерами-мхатовцами, завела альбом, куда вклеивала рецензии, купила как раз вышедший третий том полного собрания Станиславского, а в отдельной, тайной, тетради пробовала сама писать рецензии на увиденные спектакли.
Завсегдатаев она вычленила довольно скоро, но на сближение с ними не пошла, поскольку чувство ее к МХАТу имело слишком личный, слишком любовный характер и не могло походить ни на чье другое. Но однажды, случайно встретив на улице Тарасову, она все же поддалась искушению и проводила ее до подъезда. У подъезда Тарасова, почувствовавшая слежку, обернулась и вопросительно на нее взглянула.
– Здравствуйте, Алла Константиновна! – выпалила Регина.
– Здравствуйте! – улыбнулась в ответ Тарасова и вошла в подъезд.
Театр, в отличие от Половнева, ответил ей взаимностью.
Маша не очень понимала Регининого ажиотажа. Надо сказать, они вообще стали расходиться: Маша все больше углублялась в свое новое состояние. Она во всем призналась папе, тот воспринял мужественно и поддержал ее решение рожать. Более того: Аникееву каким-то образом удалось войти ему в доверие, Андрей Петрович счел его вполне достойным молодым человеком и, если бы не некоторая робость перед дочерью, все сильнее овладевавшая им, даже настаивал бы на женитьбе. Скорее всего, расположение к Аникееву было связано с непреходящим страхом и чувством ответственности за дочь: когда нашелся человек, который был готов разделить с ним это бремя, старший Тарасевич не мог к нему не расположиться.
Маша изменилась в последнее время. Она стала холодна и практична. Аникеев не отходил от нее ни на шаг и исполнял любые капризы. Маше это нравилось, хотя о близости по-прежнему не было и речи. Скоро о беременности и о том, кто отец, узнала вся ее компания. Сочувствовали все, но каждый по-своему: Катя – с недоумением, Аня – с ужасом, Фира приняла все как должное и без эмоций, Володя старательно избегал любых намеков. Но
