Относительно форейторов Беллами я выказал неблагоразумную щедрость. Теперь мой собственный кучер в штопаных панталонах смотрел на меня жадным взглядом и протягивал ко мне руку. Очевидно, он ожидал, что я дам ему на водку необычайно большую сумму. Я подумал о том, что мы ехали то в одну, то в другую сторону и тем удлинили путь, которым он взялся провезти нас; я принял в соображение воинственный характер моего столкновения с Беллами, вспомнил, какой дурной пример показал я кучеру в доме архидиакона, и потому решил, что мне следует дать ему сумму побольше. Но вопрос о деньгах на водку — дело крайне щекотливое, в особенности для иностранца: не доплатишь — покажешься скрягой, дашь на один шиллинг больше, чем следовало, и твоя щедрость станет подозрительной, примет вид платы за молчание. Еще находясь под свежим впечатлением сцены, происходившей у архидиакона, и думая о том, что теперь я скоро отделаюсь от ответственности, которую малиновая карета навлекла на меня, я положил в руку кучера пять гиней, но эта сумма только разожгла его корыстолюбие.
— О, сэр, не воображайте, что вы одурачите меня, дав мне такую сумму. Мне ведь пришлось-таки повозиться с вами! — крикнул он.
Дать ему больше не годилось, я чувствовал, что в этом случае я стал бы басней всего Киркби-Лонсделя. Поэтому я взглянул на него сурово, но все еще не переставая улыбаться, и сказал твердым голосом:
— Если вам не нравятся мои деньги, отдайте их назад.
Кучер с быстротой фокусника спрятал гинеи и принялся, как низкий бродяга, осыпать меня бранью.
— Как вам будет угодно, мистер Раморни, или мистер Сент-Ив, или как там будет ваше благословенное имя! Вот, — обратился он к конюхам, — вот в чем было дело. Очень приятное дело, нечего сказать! Беру я этого благословенного господинчика — он называет себя одним именем, и через некоторое время оказывается, что он мусью. Я целый день возил его, и чего, чего тут не было, и скачка-то, и пистолетные выстрелы, и питье хереса и эля. А что он дал мне? Жалкую-прежалкую монету.
Затем выражения кучера стали уже до того сильны, что я пропускаю их.
Я смотрел на Роулея: он еле стоял на месте — еще минута, и юноша сделал бы наше положение до крайности смешным, вступив в драку с кучером.
— Роулей! — сердито крикнул я.
Говоря строго, мне следовало назвать его Гаммоном; однако я надеюсь, что в суматохе никто не заметил моей оплошности. Вдруг я увидел содержателя почты, длинного, худого человека со смуглым желчным лицом. У него был большой нависший нос юмориста и быстрый наблюдательный взгляд смышленого человека. Он в мгновение ока подметил мое смущение, сейчас же выступил вперед, полусловом прогнал кучера и снова очутился рядом со мной.
— Обед в отдельной комнате, сэр? Отлично. Джон, № 4! Какое вино прикажете подать? Отлично, сэр. Угодно вам приказать запрячь новых лошадей? Не угодно, сэр? Отлично.
После каждой из этих фраз хозяин делал нечто вроде поклона, а перед каждым вопросом на лице являлось нечто похожее на улыбку, без которой я отлично мог бы обойтись. Я видел, что этот человек наружно вежлив, в сущности же не перестает зорко наблюдать за мной. Сцена, которая произошла у дверей, и намеки кучера не ускользнули от него. С тяжестью на сердце прошел я наконец в указанную мне отдельную комнату, предчувствуя, что меня ожидают большие неприятности и затруднения. Я смутно понимал, что мне следует отложить продажу экипажа, но мое имя стало известно, и я до такой степени боялся прихода дилижанса с объявлениями полиции, что мне казалось, что я не буду в состоянии ни спать, ни есть спокойно, пока не отделаюсь от малиновой кареты.
Пообедав, я послал к хозяину почтового двора и пригласил его выпить со мной стакан вина. Он явился на зов, мы обменялись обычными вежливостями, затем я приступил к моему делу.
— Кстати, — сказал я, — во время дороги на нас было сделано нападение. Вы, вероятно, слышали об этом?
Он утвердительно кивнул головой.
— И мне так не посчастливилось, что пистолетная пуля попала в стенку моей кареты. Вы никого не знаете, кто захотел бы ее купить?
— Я вполне понимаю вас, — проговорил содержатель почты. — Я сию минуту рассматривал карету, она теперь почти что никуда не годится. Ведь никто не любит экипажей с знаками от пуль. Это общее правило.
— Следы пули слишком напоминают о «Романе в лесу», — подсказал я, вспомнив моего маленького друга, бывшего моим утренним спутником, и те книги, которые, как я был уверен, составляли любимейшее чтение этого юного создания.
— Вот именно, — сказал мой собеседник, — быть может, подобный взгляд справедлив, может быть, и нет, я не берусь судить об этом. Однако естественно, когда почтенные люди любят, чтобы кругом них все было порядочно, им не нравятся отверстия от пуль, кровавые пятна, люди, скрывающиеся под чужими именами.
Я взял рюмку и поднял ее, чтобы показать, что моя рука вполне спокойна, и сказал:
— Да, полагаю, что так.
— Без сомнения, у вас есть бумаги, доказывающие, что вы истинный владелец кареты?
— Вот уплаченный и заштемпелеванный счет.
Содержатель почтового двора взглянул на бумагу и спросил:
— А больше у вас ничего нет?
— Мне кажется, этого вполне достаточно, — ответил я. — Из бумаги видно, где я купил экипаж и сколько заплатил за него.
— Право, не знаю, — проговорил он. — Вам бы следовало показать мне удостоверение личности.
— Личности кареты? — спросил я.
— Совсем нет, удостоверение вашей личности, — был ответ.
— Милейший, опомнитесь! — произнес я. — Мои документы спрятаны в этой шкатулке, но вы, вероятно, не серьезно предполагаете, будто я позволю вам рассматривать их.
— Ну-с, видите ли, вот эта бумажка доказывает, что какой-то мистер Раморни заплатил за карету семьдесят фунтов, — сказал хозяин гостиницы, — это прекрасно, но кто докажет мне, что вы — мистер Раморни.
— Негодяй! — крикнул я.
— Называйте меня как угодно, — проговорил он, — негодяй, по-вашему, пожалуйста! Дело от этого не изменится. Я негодяй, упрямый негодяй, бесстыдный негодяй, если вам угодно, но сами-то вы кто? Я слышу, что у вас два имени, что вы увезли молодую женщину, что вам кричали «ура» называя французом. Это мне кажется довольно-таки странным; за одно я могу поручиться, а именно за то, что у вас душа ушла в пятки, когда кучер принялся болтать. О вашей личности мне известно недостаточно, а потому я побеспокою вас, попросив показать мне ваши бумаги или предложив вам отправиться к судье. Выбирайте любое. Я вам не ровня, но я надеюсь, что лица судебного ведомства достаточно почтенные люди, что им вы покажите ваши бумаги.
— Милейший, — пробормотал я, запинаясь; (голос вернулся ко мне, но я еще не был в состоянии управлять собой). — Это все до крайности необыкновенно, до крайности грубо! Неужели в Вестморлэнде принято оскорблять порядочных людей?
— Это зависит от обстоятельств, — ответил он. — Если подозревают, что джентльмен шпион — это принято, да и хорошо, что принято. Нет, нет! — крикнул он, заметив, что я сделал движение. — Обе руки на стол. Я не желаю, чтобы в стенах моей кареты были следы от пуль.
— Вы страшно несправедливы ко мне, — проговорил я, теперь уже вполне владея собой. — Я сижу, как статуя спокойствия. Вы не испугаетесь, если я налью себе вина?
Я стал говорить ироническим тоном чисто с отчаяния. У меня не было ни плана, ни надежды. Я только чувствовал, что лучше протянуть еще несколько минут. «По крайней мере, — думал я, — я не сдамся до последней возможности».
— Что же, следует мне принять ваши слова за отказ? — спросил он.
— Относительно вашего недавнего любезного предложения? — произнес я. — Милейший сэр, я предоставляю вам принять их, как вы говорите, за отказ. Конечно, я не покажу вам моих документов; без сомнения, я также не встану из-за стола и не поплетусь к вашим «лицам судебного ведомства». Право, я не желаю тревожить моего пищеварения, и меня очень мало интересуют мировые учреждения.
Он наклонился почти к самому моему лицу и протянул руку к сонетке.
— Посмотрите-ка сюда, мой прекрасный собеседник, — проговорил он. — Вы видите этот шнурок? Так знайте же, что внизу стоит слуга; стоит только колокольчику прозвонить, и лакей отправится за кон-стэблем.
— Да, — ответил я, — о вкусах не спорят. Лично я не люблю общества констеблей, но если вам угодно, чтобы один из них явился к нашему дессерту… — Я слегка пожал плечами и прибавил: — Знаете, ведь все это крайне забавно. Уверяю вас, мне, как светскому человеку, страшно интересно изучать ваш оригинальный характер.
Он продолжал всматриваться в мое лицо, не отпуская сонетки и глядя мне прямо в глаза. Наступила решительная минута. Мне казалось, что мое лицо изменяется под его взглядом, что улыбка, с которой я говорю, превращается в гримасу человека, подвергшегося пытке. Кроме того, меня мучали сомнения: невинный человек, думал я, при виде дерзости и бессовестности хозяина почтового двора рассердился бы давным-давно; так терпеливо подвергаясь испытанию, я молчаливо сознавался во всем. Наконец, я не вытерпел…
