Той же весной Есугей-нойон уходил в кереитский поход и по степи пронесся его клич: «Кто желает себе славы и добычи, идите со мной!». Шестнадцатилетний Мэнлиг не раздумывая надел свои доспехи и сел на коня.
Хотя он и не стал шаманом, все же он знал немало уловок и ухищрений, которыми пользовались посвященные. Он умел мысленно запутать разум человека и ввести его в смятение и этим часто пользовался в сражениях. Оружием он к тем годам овладел неплохо и обычно не пользовался щитом. С топором в одной руке и коротким мечом в другой он выходил на врага, неуловимо поворачиваясь и подныривая, он безошибочно уклонялся от ударов, вплотную подбирался к противнику с уязвимой стороны и одним коротким движением отправлял его к праотцам.
Есугей-нойон заметил его искусство и после похода оставил его в своей охранной сотне. На учениях Мэнлиг выделялся умением заранее угадать замыслы противника и приготовить для него хитрые ловушки, чем приводил в восторг даже старейшин, обычно скупых на похвалу и щедрых на брань. И когда ушел старый начальник охранной сотни, на место его Есугей поставил Мэнлига.
Взяв власть над сотней, тот завел свои порядки, удалил пожилых, набрав вместо них юношей, своих ровесников. Ежедневно занимаясь с нукерами где-нибудь в безлюдных местах, он передавал им свои умения и хитрости, приоткрывая им даже некоторые из шаманских тайн.
В короткое время он сделал сотню лучшей во всем племени монголов, что бросалось в глаза соплеменникам на войсковых смотрах и звериных облавах. Есугей, хотя и ни словом не обмолвился в похвалу своей сотне, будто не замечал ее достоинства, внутренне гордился ею и высоко ценил самого Мэнлига.
С тех пор жизнь его пошла ровной, безмятежной дорогой. Из кереитского похода он пригнал косяк отборных кобылиц, которые, покрываясь ононскими жеребцами, давали хорошее потомство. Жена, выбранная ему отцом из рода джелаир, оказалась на редкость здоровой и плодовитой: за семь лет родила ему семерых сыновей.
Старший сын Кокэчу с раннего детства показывал явные шаманские задатки: едва научился ходить, он безошибочно стал угадывать, в какой из юрт куреня варятся бараньи почки, которые он любил, и шел туда, чтобы угоститься. Правда, последние два года он жил у старых шаманов в западном лесу, обучаясь их искусствам, и редко приезжал домой. Старший наследник все больше отдалялся от семьи и хозяйства, но Мэнлиг не огорчался, наоборот, он считал, что это хорошо: и родовые знания сохранятся, и перед людьми и богами будет кому заступиться.
Мэнлиг уже стал привыкать к сытой и спокойной жизни рядом с большим нойоном, когда вдруг погиб его покровитель. А после того, как дал умирающему Есугею слово защищать его семью от ограбления сородичами, он потерял покой. Снова и снова вспоминал он свой последний разговор с ним, и теперь все больше убеждался, что тот был уже не в ясном уме: какое право у простого нукера вставать между семьей нойона и его же родственниками? «Наверно, он не имел никакого выбора, – думал теперь Мэнлиг, – и в отчаянии просил меня о немыслимом». Но слово, данное им, крепко держало его на привязи.
После похорон, во время траурного пира в главном курене, он отозвал в сторону Сагана и сообщил ему о последних словах Есугея: «Тысяча Сагана будет верна до конца». Тот ответил отказом:
– Я обещал ему быть верным только до тех пор, пока будет жив он сам.
Поняв, что остался один, Мэнлиг теперь не знал, что делать. Он перекочевал вместе с табунами и войсками Есугея на осенние пастбища. Жил тихо и уединенно, но за улусом хозяина смотрел по-прежнему тщательно, часто с нукерами объезжал владения и строго спрашивал с табунщиков. Следил за количеством молока, масла, архи, арсы, набираемых от поголовья коровьих стад и от дойных кобылиц, считал, сколько обрабатывается шкур, выделывается войлока. Придирчиво осматривал изготовленные сбруи, седла, телеги, оружие и доспехи.
Внешне, на людях, по-прежнему уверенный и непреклонный, дома он долгими осенними вечерами оставался наедине со своей тревогой – как выйти из этого скользкого положения – не мог ничего придумать. Выходило одно: самовольно поднять знамя Есугея, собрать вокруг себя верные сотни и биться со всеми, кто приблизится к владениям покойного хозяина. Знал, что если уж Саган отошел в сторону, желающих охранять чужое имущество будет мало. Мысленно готовясь к худшему, он все же надеялся, что из всего тумэна останется полторы-две тысячи верных людей, и тогда братья Есугея, может быть, не осмелятся нападать. Они любят брать исподтишка, без шума, и поэтому сейчас, когда дело касается детей Есугея – родных их племянников – они должны остерегаться открытой драки и свары. А там, пройдет три-четыре года, старший сын Есугея возьмет в руки отцовское знамя, тогда уж никто не посмеет притронуться к улусу. На это лишь и оставалась надежда, и Мэнлиг держался за нее. Исподволь он объезжал сотников, прощупывал их разговорами, отмечал про себя надежных.
Но дело решилось неожиданно просто, и помог ему в этом сын Кокэчу.
Поздним вечером они вместе сидели в юрте у очага. Мэнлиг, глядя на маленький, дрожащий огонь от сыроватого аргала, молча переваривал тяжелые мысли. Кокэчу, приехавший в тот день по какому-то делу на осенние пастбища, сначала украдкой поглядывал на него со стороны, потом вдруг сказал:
– Защитить семью Есугея невозможно, потому и не нужно браться за это.
– А что делать? – Мэнлиг поднял удивленный взгляд на девятилетнего сына и впервые спросил у него, как у взрослого. – Это была его последняя просьба, а я ему обязан всем, что имею.
– Он ошибался, – пренебрежительно двинул рукой Кокэчу и со знающим видом, пророчески уверенно говорил: – Теперь уже ничего нельзя изменить, у его семьи отберут все, а дети и жены останутся одни в голой степи с двумя дойными коровами на прокорм. От них отвернутся все сородичи и бросят на гибель. Вот тогда-то и потребуется им твоя помощь, чтобы они не погибли от голода. Та помощь им будет намного нужнее, чем если ты сейчас выступишь за них с оружием.
– Тогда я завтра же утром съезжу к Оэлун и поговорю с ней, – Мэнлиг впервые за многие дни воспрянул духом. Он выпрямился на хойморе и расправил плечи, глубоко вздохнув. – Она умная женщина и поймет меня.
– С ней поговорю я сам, – возразил сын и, медленно подбирая слова, намеками пояснял ему: – А тебе сейчас нужно держаться от нее подальше. Потом, когда в голодные зимы будешь возить им еду, может быть, надо будет скрываться от людей. Потому и нужно, чтобы никто не заподозрил, что ты поддерживаешь с ними связь. Это может оказаться небезопасным… Лучше ты на первом же собрании нойонов откажись от того, чтобы смотреть за улусом Есугея, и попроси для своего айла отдельное пастбище… Они будут рады отделаться от тебя и дадут все, что у них попросишь.
Хоть и не все мысли сына понял Мэнлиг и были у него вопросы, он не стал переспрашивать его. Несказанное облегчение почувствовал он, словно верблюжий вьюк сбросил с себя после длинного перехода, и с этой поры он по-другому стал смотреть на своего отпрыска. Никогда еще не встречал он человека, который в девятилетнем возрасте мог так далеко видеть будущее. Но когда таким оказался его собственный сын, сладостное чувство радости и гордости наполнило его огрубевшее сердце. Не любивший баловать детей даже в малые их годы, сейчас он испытывал желание обнять и расцеловать сына. Но и этого он не сделал, а только долго смотрел на него потеплевшими глазами.
«Недаром говорят, – растроганно думал он, – каждый шаман на один год старше человека и на один год младше бога… Видно, очень большой путь у тебя впереди, старший мой сын Кокэчу».
За два года жизни среди шаманов Кокэчу сильно изменился. Он научился правильно думать, очищая свою голову от пустых и вредных мыслей, какими обычно бывают забиты головы у простых людей – отбирая и усиливая нужные. Он узнал, как можно посылать свои мысли на большие расстояния, как внушать людям радость и уверенность или, наоборот, страх и тревогу. Он научился взглядом пронзать мозг человека и животного, и теперь даже самая злая собака, встретившись с ним глазами, поджимала хвост и уступала дорогу. Он знал, что ему предстоит еще долго учиться, сделать немыслимые усилия для того, чтобы у него открылся третий глаз, и он мог видеть потусторонний мир, прошлые и будущие времена, узнавать грядущие события и уметь многое другое, что присуще настоящим шаманам.
Живя в глухой тайге, в тайных поселениях старых мудрецов и долгими ночами слушая их наставления, он учился смотреть на все происходящее среди людей другими глазами, то отстраняясь и глядя со стороны, издалека, то проникая вовнутрь, в суть вещей и расщепляя их по косточкам, по частям. Часто, голодая по три и по семь дней и ночей, он в напряженных думах закаливал и заострял свой ум, подобно тому, как молодой кузнец, старательно и упорно трудясь, выковывает себе крепчайшее стальное оружие.
