Ванька! За что вы его так? – Ковалёв, от неожиданности, отпрянул, зло посмотрел на Макарова, – …без сознания.
Ващенко подскочил к Ивану, приложил пальцы к шее, облегчённо выдохнул: "Пульс есть".
Спешили. Ващенко забежал в управление, вынес плотное покрывало, теперь тащить неподвижного Ивана стало намного легче. Ващенко суетился, на ходу сбивчиво рассказывал, как Макаров из-за него, просто так, чуть не убил Ивана.
Никитишна действительно оказалась в усадьбе. Она быстро что-то вколола Ивану, велела раздеть догола, осмотрела. Смыли кровь. Раны на голове были неглубокими, но рукам досталось изрядно. Никитишна возмущённо заговорила: "За что же так долбать? Похоже, сотрясение, и неизвестно когда оправится". Сама задумчиво смотрела на старые шрамы вдоль щиколоток ног Ивана. Ковалёв чувствовал, что Никитишна хочет что-то спросить. И, действительно, она большим пальцем чуть сдвинула кожу на шраме, посмотрела на Ковалёва: "Саша, не знаешь, откуда этот парень?" Ковалёв смекнул, что вопрос не о номере барака или отряда. Назвал область и даже вспомнил район, где Ивану вынесла приговор скоропалительная "тройка". Никитишна кивнула, видимо, подтвердила свои внутренние мысли и проговорила: "Да, было дело, когда-то давно два года в городе рядом работала". Ковалёв вопросительно смотрел. Накитишна, с горькой улыбкой, показала на шрамы: "Да вот придумала себе тогда такую штуку – по-особому заканчивать шов…"
Спирт она развела в каком-то сосуде интересной формы, как только Иван пришёл в сознание. Ковалёв удовлетворённо хмыкнул, опрокинул в себя сразу грамм сто. Сосуд закупорил плотно свёрнутым куском бумаги, прикрыл сложенным покрывалом: "Ну, ладно Никитишна, спасибо, Ващенко чего-то быстро убежал, покрывало забыл, пойду занесу". Никитишна, с сожалением, смотрела в пол: "Саша… ты, в последнее время, уж много пить стал".
Да, не пить он уже не мог. Это стало неотъемлемой частью жизни, как и безысходность, и ненужность существования. Ковалёв знал, что осталось только доживать – не было ни цели, ни смысла. Как ему казалось, он чувствовал такую же безысходность, как у десятков тысяч бедолаг, каждое утро входящих в мрачные забои, вгрызающих лопаты и кирки в пласты земли и падающих на нары каждый вечер от усталости. Он видел эти бледные пятна измождённых лиц, безразлично глядящих в никуда.
Но сегодня… сегодня что-то произошло с этими людьми. Ну да, осыпался берег, ну да, довольно значительный обвал. Неужели так подействовало ожидание того, что вот достроили, вот он конец всем трудностям в их жизни, вот достижение конца, а природная стихия вздумала всё отнять. Это? Что же произошло с людьми? Почему они с таким азартом принялись восстанавливать берег, включились даже те, кто старался работать в меру, а сегодня вдруг ринулись. Даже Афанасьеву не пришлось проводить воодушевляющую агитацию. Он только лишний раз напомнил, что через несколько дней сдача Глубокой выемки большой комиссии. Но людям-то к чему? Ну, можно было бы размеренно, спокойно выравнивать склон, восстанавливать бечевник. Ну, перенесли бы сдачу на неделю. Ну, поругали бы Афанасьева, Будасси, ещё кого-нибудь. Но те, у которых отняли прошлую жизнь, у которых нарушили устои… что заставило их броситься на восстановление откоса?
Или это так отчётливо я заметил только сегодня? Может, всегда так было? только масштабы были маленькими, в пределах одного человека? Ведь каждому человеку хочется быть кому-то нужным. А здесь, тем более… Да, всё отняли, обратной дороги нет, но они ещё молоды. Возможно, с едой и бытом наладится. а вот как умерить желание проявить себя, пусть даже на маленьких участках и вот – о них говорят, пишут в газетах, упоминают в песнях.
Вот я, например, уже почти старик, кому нужен? Ковалёв ходил взад-вперёд по пустому пространству клуба. Эх, опять расчесал душу – теперь зудеть будет. Вспомнил, что есть ещё непочатая заначка в дальней тумбочке за щитами траспарантов с лозунгами. Ну что ж, сегодня так. Взял бутылку, направился к своему столу.
Махнул полстакана. Достал тетрадку. Вот и загвоздка: а нужно ли было это писать? Не складывается что-то в единое целое, нет здесь однозначной оценки. Где добро, где зло? Каша получается. Всё идёт в разные стороны, но, тем не менее, парадокс – стройка продвигается и результаты видны.
Ковалёв разглагольствовал уже вслух, размахивая руками, спорил с кем-то невидимым, подходил к столу, наливал и заглатывал. И так повторялось по кругу.
Вспомнил. Остановился перед шкафом, открыл створки и, даже про себя удивившись, аккуратно вытащил из темноты композицию из трёх фигурок, высотой сантиметров тридцать, на деревянной подставке.
Центральная фигурка – крепкий апостол с большим православным крестом в правой руке. Гордо вышагивает. Чувствуется – уверен в себе. Сильный. Знает, что хочет в жизни. Идёт гордо, подняв подбородок. Полы сутаны развеваются на ветру. Но ветер ему не страшен, да он сам кажется непреодолимой стихией. А за ним, хватаясь за его одежды, не поспевая, семенят двое. Один уже отстаёт, падает – маленький, сгорбленный, скукоженый человечек. Схватил апостола за краешек материи, да видно оторвал кусочек и теперь смотрит на этот кусочек… похоже, в слезах… остановился, и знает, что уже не поспеть. Вторая – старуха, ещё пытается успеть, но видно, что не сможет. "Не бросай нас, возьми с собой, Без тебя мы погибнем. Ты знаешь, где свет, ты напорист, ты храбр, ты умён, ты знаешь, где рай. Не отворачивайся от нас, расскажи, чем не угодили тебе, мы исправимся, мы сделаем, как скажешь, мы верим тебе". Ковалёв ухмыльнулся. Как там у Блока: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Вот ты какой – из хлебного мякиша.
Махнул очередную. Задумался, ушёл в себя, смотрел в то одну точку, то медленно блуждал взглядом по предметам на столе и, вдруг, не то оскалился, не то улыбнулся. Задержался на портрете Сталина на первой полосе газеты – вот где истинная затаённая усмешка. Вчера ему понравился этот снимок, он приготовил его для отчётной агитации в местную "Перековку". Теперь же он смотрел на портрет с ненавистью.
Нет… нет, ты не мессия! Ты просто помещик! Твои крепостные что-то хулиганить начали. Надо их приструнить. Ты усмехаешься? Да, Ты уверен, что мы букашки в твоём огромном царстве: захочешь – раздавишь, захочешь – поместишь на самое видное место, в стеклянную банку и будешь подкармливать. Да, ты уверен, что ведёшь… но, знаешь ли, что ведёшь к пропасти? И такими уверенными шагами. Везде, где ты, везде лагеря и смерть. Ты можешь многое, но нет, сегодня не возьмешь меня в свои лапы! Я старался быть самим собой, кажется, это даже удавалось, да немного прогибался, да немного сторонился, но ведь, казалось…
