будущая цель их посвящения.
После ночного набора рекрутов, который в первые минуты казался так счастливо проведённым, что городской начальник уже улыбался победе, остаток операции, призыв назначенных в войска и до сих пор скрывающихся, поимка в домах, частичные нападения заняли несколько дней. В Брюловском дворце поздравляли друг друга с успехом, а триумфующий Ментор признал подходящим, выполнив безнаказанно это насилие, добавить к нему брошенную в глаза народу дразнящую его насмешку.
Оттого ли, что услужливые доносчики так обрисовали вещи, или что перед Петербургом и скептиками хотел похвалиться, 19 февраля Маркграф приказал напечатать в «Дневнике» ту славную статью, которую можно было считать негодным оскорблением, брошенным в лицо бессильным, или провокацией к революции.
Если набор рекрутов прошёл на удивление спокойно, эта статья произвела неслыханное впечатление, Маркграф хвалился в ней, что операцию произвёл слишком счастливо, что забранные в войска радовались, что должны были служить его величеству, что были в самом лучшем настроении и жаловались на сторонников безвластия. Впечатление от этой статьи было по крайней мере таким же великим, как похожий на него шедевр о цилиндрах, была это искра, брошенная в порох. Вечером весь город дрожал возмущением, было уже невозможно задержать революцию, ещё нескольких дней оставалось до конца февраля, мы должны были продержаться несколько холодных месяцев, не было оружия, денег, плана, те, что согласились на неизбежное уже восстание, доверили опеку над ним Богу и судьбам.
* * *
20 февраля две наши женщины сидели, погружённые в мысли, в новом своём доме в Лешне, когда вошёл Кароль, бледный, смешанный, и, несмотря на мужество, которое его никогда не покидало, видимо, с тяжестью на душе.
Ядвига, увидев его, поняла и предчувствовала, что страдает великой болью, подала ему руку, сжала её в молчании и не смела даже ни о чём спрашивать. Он сидел как бы ошеломлённый от сильного впечатления, его глаза были полны слёз, а рука судорожно вырывала волосы.
– Ну, говори, говори, – сказала Эмма, – ведь от нас секретов нет. Что делается?
Кароль указал рукой на окно, в которое видны были в сером сумраке летающие хлопья снега, гонимые полночным ветром.
– Я возвращаюсь, – произнёс он, – из собрания нашей достойной челяди, кость брошена, завтра и в следующие дни мы выходим в леса, а половина этих людей в эту пору, в которую и собаку выгнать трудно, идёт без гроша, без одежды, без еды, даже без палки в руках, практически на верную смерть!
Он вздохнул.
– Ха! – прибавил он. – Не может быть иначе, хорошо кто-то из нас сказал: «С палками на штыки, со штыками на пушки». Чего нам не хватает, заменит мужество и самоотречение без границ. Ни один из нас не страдает над собой, но, глядя на запал этого люда, на этот чудесный дух, который из него струится, хотел бы ему дать, на что каждый солдат имеет право, хотя бы оружие в руку. Мы не скажем об этом лучше, – прибавил он, – а что грядущее скажет, то примем с покорностью. Завтра, – сказал он, – мы начнём постепенный отход к лесу, завтра в костёлах увидите девушек, множество молодёжи, исповедующуюся на дорогу, а через несколько дней кровь, наверное, литься будет, кровь! – повторил Кароль несколько раз. – Кровь, разольётся её много, но это будет дождь, который наши поля для будущих урожаев удобрит.
– Дорогой пане Кароль, – ответила Ядвига, – я не ожидала, чтобы ты на такую великую минуту с такой грустью глядел. Мы должны бы одни другим добавлять сердца и мужества.
– Да, это правда, – ответил спрошенный, – но порой нельзя сопротивляться какому-то болезненному впечатлению. Если бы вы, как я, присутствовали при этой сцене, если бы видели этих людей, из которых большая часть завтра бросит жену, детей или старых и немощных родителей, может, также бы испытали то стеснение сердца, которое мной на минуту овладело, а в итоге, – добавил он тише, – может, в этом есть толика отвратительного эгоизма, потому что я пришёл с вами попрощаться.
– Как это, попрощаться? – спросила Ядвига.
– Всё-таки не думаешь, пани, чтобы, когда те люди выходят, я мог остаться?
– Значит, ты…
Она не докончила и, бледнея, приблизилась к нему.
– Это необходимо? – спросила она.
– Безусловно, завтра в лесах начинают собираться выходцы из города. Мало приготовлений удалось сделать, мы должны быть с ними, дабы им добавлять мужества, направлять, а в необходимости умереть вместе.
Хотя болезненно задетая этим неожиданным объявлением, Ядвига говорить не смела, понимая, что не годилось сдерживать, когда речь шла об исполнении самого святого долга; села, задумчивая, и нескоро спросила слабым голосом:
– Стало быть, когда?
– Я, наверно, послезавтра, – сказал Кароль, – вся молодёжь сыпется всеми дорогами в нагие ещё леса, запал неслыханный, если бы по крайней мере сформироваться нам дали, сконцентрироваться, набраться сил.
– Но мне сдаётся, – прервала Ядвига, – что русские обо всём уже, должно быть, знают, приняли меры и даже сам выход из Варшавы затруднят.
– В этом ты, пани, ошибаешься, – сказал Кароль, – не знаю, чему это приписать, пренебрежению ли, прогрессу ли, глупости ли, самомнению ли, но мы с уверенностью знаем, что правительство ничего не предпримет, что перекрёстки открыты, что или не верят в восстание, или думают, что его тут же подавят. Всё-таки нужно этой минутой воспользоваться.
Разговор долго не продолжался, потому что Кароль с начала держал в руке шапку и крутился, беспокойный.
Ядвига была молчалива, мрачна, а когда дошло до прощания, сказала ему только: «До свидания!» Он уже был на пороге, когда она задержала его вопросом:
– В которую поедешь сторону? Ведь могу узнать?
– Но я сам ещё не знаю! – отвечал Кароль.
– Всё-таки, когда будешь знать, пришли мне объявить, потому что и мне эта новость нужна, чтобы хоть мыслью погналась за вами.
– Прибегу ещё завтра, – сказал Кароль, – попрощаюсь ещё.
Они посмотрели друг на друга с выражением беспокойства и нежности.
Едва дверь за ним закрылась, Ядзя пришла поцеловать в лоб Эмму и тихо шепнула ей:
– Слушай, ничего не говори, не противься, не утомляй, вещь решённая, я еда!
– Как? Куда? Зачем?
– А! Ну, туда, куда все! – отвечала спокойно Ядвига. – Собирается восстание, будут обозы, найдутся там больные и раненые, нужно женский уход, может сдастся, посланец в шапочке, когда иного отправить будет нельзя; я там быть должна, готовлюсь, собираюсь, еду.
– Ради Бога, – отозвалась Эмма, – по крайней мере в эти минуты я тебя не пущу, это быть не может, не позволим тебе.
– Ежели мне не позволите, – отвечала Ядвига с улыбкой, – грустно мне будет, но поеду без позволения.
Последние слова она вымолвила так решительно, что
