в Москве любили ничуть не больше, чем членов КПГ. А в-третьих, какой прокурор, будучи винтиком режима, пройдет мимо ее еврейских корней? Юрий таких не знал. Засвидетельствовать это могли Аппельбаум и Розенфельд – из кругов ада, куда их отправили гнить.
Бывшие высшие руководители КПГ, на сегодняшний день по большей части расстрелянные, обвинили Дору Ласк-Диамант в контрреволюционных происках. Выбить из нее признания не составит Юрию особого труда, причем даже не нарушая принципов, запрещавших ему поднимать руку на женщину, пусть даже польскую еврейку и троцкистку.
С приговором Лутцу Ласку определенности пока не было. Юрий склонялся к пяти годам, Сергей Катаев настаивал на высшей мере – им овладел приступ гнева за то, что, несмотря на все имевшиеся в его распоряжении орудия пыток, он так и не смог добиться от Лутца Ласка даже малейших признаний, и очень от этого страдал. Начальство подобную неудачу могло посчитать недостатком профессионализма. Однако Юрий в смертный приговор не верил. С одной стороны, его выносили только при наличии признаний – именно поэтому их было так важно получить. С другой, расстреливать иностранцев власти остерегались – боялись враждебной реакции их родных стран. Юрию это казалось смешным. Неужели кто-то думал, что в случае с Лутцем Ласком, например, гитлеровский режим станет жаловаться на казнь еврея? Это будет уже не что иное, как мир наизнанку.
Он говорил о пяти годах, хотя на деле могли дать и двадцать. Каковы вообще были правила в этом вопросе? Кто устанавливал режим наказаний и какими при этом пользовался критериями? Глубоко в душе Юрий не раз сожалел, что им приходится работать в отсутствие строго установленных норм. Все приходилось делать как бог на душу положит. Порой ему не давал покоя вопрос: а к чему вообще были все эти допросы? Почему не расстреливать виновных, вообще не прибегая к суду? Зачем долгими часами корпеть над делами, тщательно выстраивать главные пункты обвинения, дотошно продумывать вопросы, тщетно ждать правильных ответов, взрываться, грохотать кулаком по столу, хлестать по щекам, пинать, бить смертным боем, стегать, пытать водой, электричеством, пассатижами, выслушивать стоны, крики боли, мольбы, видеть реки крови, переломанные кости, вдыхать вонь мочи, блевотины и дерьма, сдерживать отвращение, когда утаскивают истерзанное, бесчувственное тело, убирать за ним кровь, мочу, блевотину и дерьмо, только для того, чтобы перейти к следующему обвиняемому? Зачем изводить себя всеми этими мучениями и хлопотами, противоречиями и нестыковками, возражениями и нескончаемыми речами, препятствиями на пути правосудия и прогресса, если никаких правил в конечном итоге все равно нет? Чтобы немного ободриться, он убеждал себя, что каким бы легким и скоротечным ни был приговор, лагерь на Колыме в любом случае означал верную смерть. Вот оно – подлинное правило.
Юрий Корлов служил младшим дознавателем, что соответствовало званию лейтенанта. Мечтал когда-нибудь стать главным и подняться до высот Катаева, который его всему научил, став для него наставником и примером. Боевое крещение он получил во время процесса над писателем Осипом Мандельштамом, арестованным за клевету на Сталина в стихотворении, первые строки которого Юрий, прятавший за грубой наружностью дикаря нежную душу, по сей день помнил наизусть: «Его толстые пальцы, как черви, жирны; а слова, как пудовые гири, верны». Сегодня Осип Мандельштам гнил в тюрьме. Но за него перед вождем народа ходатайствовал писатель Борис Пастернак, и Корлов ничуть не сомневался, что уже в ближайшее время этот злобный пес Мандельштам живой и здоровый выйдет на свободу. Эти сочинители, как и любая другая интеллектуальная сволочь, просто обожают друг другу помогать.
А в феврале 1935 года он лично допрашивал заместителя директора «Большого немецко-русского энциклопедического словаря», превратившегося в настоящее логово бывших членов КПГ. Вместе с большинством других редакторов «Словаря» того приговорили к смертной казни, а Юрия за это повысили в звании до младшего дознавателя. Впрочем, не обошлось и без трудностей. Полковник Греданов воспротивился этому продвижению по службе под тем предлогом, что после допросов заместитель директора был не в состоянии подписать свои собственные признания. Посчитав нетранспортабельным, его расстреляли прямо в камере, что противоречило существующим рекомендациям.
«Своими действиями Корлов запятнал репутацию чекиста», – заявил Греданов. К счастью для него, Катаеву было глубоко наплевать на мнение полковника. В его глазах за чекистскими следователями закрепилась репутация, лучше которой и желать нечего.
Накануне допроса Юрий долго изучал дело Доры Ласк-Диамант. По отношению к молодой женщине каждая его страница выступала в роли отягчающего обстоятельства. Мало того, что она совершила преступление, выйдя замуж за троцкиста, а потом не раз выступала против советской доктрины, так еще и пятнадцать лет назад была женой буржуазного пражского писателя Франца Кафки. Решив сделать этот пункт обвинения главной темой своего допроса, Корлов надеялся доказать, что Дора Ласк-Диамант и сегодня распространяла в Советском Союзе сочинения этого писателя.
В ее деле хранилась целая кипа архивных документов, касавшихся Кафки, которой с лихвой хватило бы, чтобы сбить обвиняемую с толку. Само понятие доказательства в данном случае было второстепенным. Правосудие их и не требовало, ему хватало одних признаний. Ему хотелось, чтобы обвиняемый с ним сотрудничал. Признания ставили в деле жирный крест. Но если так, зачем тогда упорствовать в заблуждениях и настаивать на все новых сеансах, столь мучительных для всех? Не лучше ли сразу сложить оружие и побрататься с палачом? Но признаний добивались не только ради удовольствия подвергнуть человека пыткам. Они гарантировали справедливость приговора и удостоверяли его уместность, будь то смертная казнь или срок исправительных работ. Признания обеспечивали триумф права, победу беспристрастности, честности и неподкупности. Правосудие не было ни преступником, ни палачом. Следователь и обвиняемый могли встретиться друг с другом, наладить контакт, объединить взаимные силы и убеждения во имя всем известных высших интересов. А признания скрепляли эти их отношения своей печатью.
Получив под обвинительным заключением подпись подследственного, Юрий никогда его больше не задерживал и отпускал из допросной – хотя чаще всего его выволакивали оттуда несколько человек. И в отличие от многих коллег из НКВД считал долгом чести при исполнении обязанностей проявлять человечность. Ибо ради чего, как не человечности, справедливости и права, мы устраиваем все эти пытки и казни?
Но случалось и так, что обвиняемый, побуждаемый непонятно какой злобой по отношению к Революции, ставил правосудию палки в колеса, находя в этом жестокое удовольствие. Упорно отказывался, упрямился и бунтовал. И тогда обычный допрос превращался в утомительный сеанс насилия над плотью, миролюбивый дознаватель в мстительного гонителя, а подследственный в жертву пыток. Подобно коллегам-чекистам, Юрий в таких обстоятельствах не мог закрыть дело, вернуться в надлежащее время домой,
