Вновь судьба жестоко мстила поэту. Он проваливался в бездну в ту самую минуту, когда таким близким виделся зенит. Поражение казалось нестерпимым: Корнелия ждет, они дали друг другу слово, и все обрушивалось из-за упорного противодействия абсолютно чуждых, непостижимых сил.
От пастора он вернулся подавленным, готовым на любую крайность.
— Все против нас: земля и небо, — сказал, мрачно потупившись, поджидавшей его Корнелии.
— Значит, так угодно судьбе, — промолвила Нелике. Ее обуревали самые противоречивые чувства. Но над всей этой внутренней бурей, над сожалением и над едкой досадой преобладало все-таки облегчение. Несмотря ни на что, она была рада, что разрешилось именно так, ничем, и не верила в продолжение. Все кончено, но она почти счастлива, что в ее жизни было такое. Она навсегда сохранит в себе ощущение взлета. Ее любви домогались многие, но еще никто не предлагал ей свое имя.
Украдкой поглядывая на замкнувшегося в своем одиноком горе поэта, провожавшего ее до гостиницы, Корнелия мысленно благодарила его за этот поистине удивительный день.
— Нас бы все осудили, — попыталась Нелике развеять свою и чужую печаль. — Даже самые близкие. — Она улыбнулась сквозь слезы, ободряюще и облегченно.
— Чтоб он сгорел в аду, этот пастор! — выругался поэт. — Проклятые попы!
— Почему пастор? — спросила Нелике, примеряясь к его торопливым шагам. Только теперь она начала понимать, что произошло. — Ведь я католичка!
— В самом деле? — удивился Петефи, загораясь внезапной надеждой. — Тогда все еще можно поправить. Если католический священник окажется более сговорчивым, чем пастор, я готов в ту же секунду переменить веру. Почему бы нам не обручиться по католическому обряду?
— Не будем больше об этом, — вздохнула Нелике не без сожаления.
Она подумала о том, что еще могла бы вернуть утраченное и привязать к себе крепко-крепко этого упрямого, страдающего мальчика, но что-то уже навсегда изменилось в ней, и она не воспользуется минутной слабостью.
«И все-таки я ни о чем не жалею, — дивясь себе, подумала Корнелия. — Он мой товарищ и великий поэт. Ему ведь так мало нужно: чуточку ласки, душевного тепла, несколько хороших, искренних слов. Если это поможет ему вернуть веру в себя, немножко передохнуть и залечить душевные раны, я охотно пожертвую собой. Это ведь такая малость…»
Отперев свою комнатку, Корнелия Приелль сочувственно улыбнулась, и оставила дверь открытой, и поманила за собой.
Часы на башне ратуши пробили полночь. Курьерская карета отправлялась в шесть утра.
Замшелые скалы в угрюмых моравских лесах, где сам Вельзевул прикорнул на часок в ночь весеннего полнолуния, запеленали снега. Волнистые белые шапки укрыли соломенную нищету голодных деревень, шпили притихшего Брно, бараки покинутых фабрик, набитые товаром лабазы, монашеские обители. Бережно укутали заколоченных в деревянные коробы Психей и Аполлонов в дворцовых парках и чугунных Христов — на кладбищах у свежих могил.
Пустые амбары, погасшие стекловарные печи, нерасчищенные рельсовые пути. Всюду оцепенение, спад, затаенная лютая злоба. И не понять, откуда пришла беда, как без войн и кровопролитных волнений расшатались устои привычного бытия. Голод в мадьярских комитатах, остановленные спиртозаводы в Славонии, последний на всю семью поделенный мучной кнедлик в хижине моравака. Да и в Тирольских Альпах дела обстоят не лучше. Падеж скота от бескормицы, заносы, лавины, тоска. За что ни возьмись — все плохо, катится под откос, вываливается из рук. Любые попытки как-то выправить положение, разобраться, наладить прежний порядок кончаются ничем. Не помогают ни бесконечные парламентские дебаты, ни бумажные циркуляции по канцелярским столам. День ото дня все хуже, что-то исчезает из жизни, что-то безнадежно теряется или окончательно приходит в негодность. Уж лучше вовсе не вмешиваться, не растравлять язвы, пусть себе катится своим путем. Не надо присматриваться, не стоит задумываться, будем жить сегодняшним днем.
— Что вы все твердите мне: будущее, будущее, — осадил Меттерних чересчур ретивого администратора. — Завтра может и не наступить. Оно не гарантировано человеку.
В имперской Вене, хоть и падают на бирже курсы ценных бумаг, — зимние медлительные балы. С земляникой, жареными лебедями в перьях и тортом — слегка уменьшенная копия собора святого Стефана — на триста порций. Игристый херес бьет из подсвеченного фонтана, повинуясь мелодии вальса, снизу доверху заполнены именами присяжных танцоров бальные карточки трепетных дебютанток, сукно ломберных столиков бело от мела — сплошные нули. Как-нибудь пронесет, утрясется. Слава богу, есть тысячи способов компенсировать убытки. И валит снег за освещенными окнами, и сказочно мерцает в ночи убеленная рождественская столица.
Но безмолвны спящие поля Моравии, ее округлые холмы и суровые черные ели. Только волчий вой проплывает над снежной пустыней, и бормочет без умолку незамерзающий пенный поток, потонувший в сугробах. Саваном колышется железистый пар над лесистой излукой. Льнет к неприступному склону, где на самом верху, у скругления кварцевой жилы, врос в скалу древний замок «Вольфштейн».
Эту горную цитадель, с четырьмя круглыми башнями-ронделлами по краям и высоким четырехугольным донжоном посредине, еще никому не удавалось взять приступом, что не мешало ей переходить из рук в руки. Построенный в тринадцатом веке неприступный «Вольфштейн» служил убежищем таборитам во времена гуситских войн и центром крайней католической реакции в годы контрреформации. Им последовательно владели немецкие бароны, богемские рыцари, финансовый воротила, купивший герб с дворянской пятизубчатой короной у британского баронета, умершего от запоя, графы из благородной фамилии Хотек и даже отдаленный потомок мудреца Маймонида, крестившийся почему-то в Варшаве. И о каждом из них осталась память в сводчатых залах и суровых холодных кельях древнего замка.
В ротонде юго-восточной ронделлы гербы чешских панов, казненных на Белой горе, соседствовали с лотарингскими хищными птицами. Выцветшие знамена с изображением гуситской чаши хранились в одном ларе с траченными молью хоругвями крестоносцев, пасхальные семисвечники стояли рядом с чудотворным распятием из Кордовы.
Менялись веры и догмы, государственные символы и языки, но неизменной оставалась дворянская кровь, соединяющая Европу. В переменчивом лоскутном узоре феодальных владений только извивы рек никогда не изменили своих очертаний с течением лет. Гербы на карнизах «Вольфштейна» увековечивали незримые, но столь же устойчивые русла, по которым бежала благородная кровь. Она могла обагрять клинки в междоусобных схватках и на дуэлях, заливать плахи и изрытые окопами поля, высокородные семьи могли переменить веру, до последнего колена сгинуть в темницах и даже потерять герб. Не это заботило склонных к геральдическим изысканиям владельцев замка. В противоборстве, как известно, заключен источник вечного движения жизни, и каждый вправе распорядиться собственной судьбой. Иное дело, кто на ком женился, каких оставил наследников и что унаследовал сам. Все это подлежало самой строгой и неукоснительной регистрации. В архивных записях, переходивших из рук в рука вместе с неприступной цитаделью, снабженной подземными ходами, всевозможными мостиками и бесчисленными бойницами, постоянно ощущалась личная причастность владетельных сеньоров к феодальному таинству, на котором зиждется мир. Все остальное, по их мнению, не стоило внимания.
Нынешний властелин «Вольфштейна» граф Колло-до-Турн, состоявший в родстве чуть ли не со всеми царствующими домами христианского мира, слыл великим охотником. Самозабвенно отдавшись излюбленному пристрастию, он беспощадно изничтожал в своих владениях, а также в заморских краях все, что только могло плавать, бегать, летать. И столь же ревностно изготовлял трофеи: чучела птиц и зверей, рога и клыки, слоновые ноги, превращенные в корзины для макулатуры, львиные шкуры, клешни омаров, отделанные в виде пороховниц. С его легкой руки — указательный палец, привыкший к курку, почти не разгибался — «Вольфштейн» превратился в кошмарный мемориал бессмысленного уничтожения. Согласно охотничьей книге, бережно сохраняемой в библиотеке вместе с полным выпуском Готтского альманаха, отражавшего метаморфозы высокородных семей, от пуль, рогатин и всевозможных снастей графа погибло в общей сложности около двухсот тысяч представителей животного мира. Чуть ли не из всех его царств: от рептилий, застреленных в Индии и на Замбези, до человекообразных млекопитающих вроде орангутангов, которых неутомимый граф сумел добыть на острове Ява.
В настоящий момент граф гостил в Индии у низама Хайдарабада и, наверное, лихо отстреливал беззащитных слонов. Замок и поместье он охотно предоставил в распоряжение гостя, которого письменно рекомендовал ему нунций его святейшества в Праге. Перед тем как уехать в далекую экспедицию, Колло-до-Турн вызвал к себе управляющего и оставил самые подробные инструкции насчет ожидаемой особы, которую папский легат охарактеризовал весьма неопределенно: один, мол, родственник, путешествующий инкогнито дворянин. Под таким статусом мог скрываться и владетельный принц, и студент, живущий на хлебах у влиятельных родственников. Во всяком случае, граф едва ли догадывался, что ему оказана высокая честь приютить у себя самого «Черного папу», некоронованного владыку невидимой империи.
