— Вот, я вам принес обед, господа, — сказал сторож, развязывая салфетку.
По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.
— Однако нас хотят на славу накормить перед смертью, — вскричал Зильбер, рассматривая принесенный обед, — посмотрите, барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, такая любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.
— Но это еще не все, — говорил, улыбаясь Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.
Это последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.
— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа кавалер Зильбер, — откуда, в самом деле, нам все это?
— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато, — вам предстоит длинное путешествие.
— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.
— Непременно. Вы слышали нынешней ночью стук под землей? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.
— Я так и знал, это милый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!
— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег, и поручила освободить вас.
«Это моя милая мама», — подумал Гербольд со слезами на глазах.
— Вы, значит, бежите с нами вместе? — продолжал Зильбер.
— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.
— Как на виселицу?!
— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож, — но зато мое семейство будет спасено от нищеты.
С ПЕРЕВОДОМ в лучшее помещение тюрьмы молодому графу Проседди было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал себе самого преданного и самого глупого из всей дворни. Один раз вечером, после обхода сторожа, молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.
— Батист! — вскричал молодой человек.
— Что изволите приказать, ваше сиятельство? — отвечал слуга, быстро вскакивая с табурета.
— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф, — не откажи мне в ней.
— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.
— Прекрасно, ты должен уступить мне свое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.
— Значит, господин граф задумал бежать из тюрьмы?
— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.
— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.
— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность и меня не сегодня-завтра освободят из тюрьмы. Мне просто нужно видеть одного из заключенных.
— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батист, — приказывайте, я повинуюсь.
Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Проседди надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего барина, лег на кровать. Выйдя в коридор, Проседди стал отыскивать каземат иезуита, прислушиваясь около каждой двери. Вдруг его слух был поражен знакомым гнусавым голосом, раздавшимся из одного каземата. Оттуда доносилось: «Бог мой, Тебе известна моя невиновность, помилуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невиновности судьям!»
Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!» Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь.
Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами и читал молитву, когда вдруг услыхал шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачный каземат — единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Видя вошедшего арестанта, иезуит спросил:
— Что тебе нужно, добрый человек?
Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в кармане и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка осветили лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:
— Боже Великий, граф Проседди!
— Да, граф Проседди пришел поблагодарить ваше преподобие, — отвечал молодой человек. — Ваши показания следователям прямо вели меня на виселицу.
— Простите! Простите! — пролепетал иезуит, склонив голову. — Я перенес страшную пытку и говорил то, чего не следует.
Проседди презрительно пожал плечами.
— А я разве не перенес пытки? — возразил он. — Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного!
— О, вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…
— А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?
— Я вас вел к отцеубийству?! — в ужасе вскричал иезуит. — Да можете ли вы говорить что-либо подобное!
— Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.
— Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушил мне презрение, и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверняка, что это принесет тебе пользу?
— Правда, — прошептал иезуит, — но ваш отец…
— Мой отец не был исключением из всех этих людей. Он умер вследствие твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не остановился перед тем, чтобы воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?
— Все, что вы прикажете, господин граф, — пролепетал трепещущий иезуит.
— А вот что я тебе прикажу, — продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу, — пиши! Иначе вот, видишь? — прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая над головою иезуита.
Последний беспрекословно повиновался и написал под диктовку следующие строки: «Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Проседди об отравительстве его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Проседди умер естественной смертью и что сын нисколько не причастен к его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ни в чем неповинного молодого графа Проседди».
— Подписывай! — приказал граф.
Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Проседди взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.
— Ну, мой достойный воспитатель, — сказал, иронически улыбаясь, граф, — вас не беспокоит этот документ?
— Ничуть, — отвечал иезуит. — Конечно, я объявляю свои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.
— Да, разумеется, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: «Чувствуя приближение смерти и суда Божия».
— Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.
— Значит ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание, — продолжал граф Проседди.
Иезуит с ужасом откинулся назад.
— Видишь, друг мой, — сказал граф, снова вынимая стилет, — мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали разные дела, значит ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобою, ни в коем случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?
— Прости! Ради неба, прости! — лепетал трепещущий иезуит.
— Тебя простить, фальшивое животное! — вскричал молодой человек. — Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О, нет, зачем же, лучше приготовься умереть.
Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротою поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел крепко укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству Проседди, бывший в сильном возбуждении, не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, и, развернув записку покойного, он вышел из каземата.
Возвратившись к себе, граф застал Батиста спящим. Верный слуга, растянувшись на барской кровати, спал крепким сном; Проседди едва мог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало. Между тем утром тюремный сторож, обходя казематы и увидав мертвого иезуита, поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебные следователи, прокурор и двое врачей. Последние констатировали факт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана була папы Сикста V, в которой объявлялась свобода невинного графа Проседди и возвращались ему все почести.
