Освобождение молодого Проседди из ватиканской тюрьмы было для него совершенным триумфом. Все друзья фамилии графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Проседди, устроили ему шумную овацию. Даже и те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присоединились к толпе. Шумные овации поразили своей неожиданностью самого графа Проседди, он, не шутя, был сконфужен. Но это последнее обстоятельство послужило ему на пользу.
— Посмотрите! — кричали фанатики. — Это истинно святой юноша! После того, как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят возгласы народа, смотрите, как он скромно опускает глаза!
Долго на улице слышались крики: «Да здравствует граф Проседди!»
МЕЖДУ тем как граф Проседди уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был страшно жесток, лишен милосердия, кровожаден как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его правления как папы, мы видим, что он был суровым поклонником законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизода с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого рассказа: сын феодального владельца убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность времени, убийца был вызван трибуналом, дать отчет в своем преступлении.
Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника св. Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный, несмотря на то, что ему едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил своего незаконнорожденного сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все меры для того, чтобы исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был в полной силе, еще не старый, но решился обеспечить духовным завещанием будущность юноши. Эта мысль погубила несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что мнимый дядя в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на страшное преступление отцеубийства и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.
Сначала судили феодала Атилло Браччи. Но скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста был устроен в подземелье Ватикана, в Длинной мрачной комнате со сводами. Судьи, коих с председателем было четверо, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей. Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.
— Атилло Браччи, — сказал он торжественно, — встаньте и отвечайте мне.
Обвиняемый повиновался.
— Сколько вам лет? — продолжал допрашивать кардинал Палеотто.
— Сорок семь.
— Чем занимаетесь?
— Я феодал, свободный посессор замка св. Прина.
— Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?
Обвиняемый не отвечал.
— Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?
Браччи продолжал хранить молчание.
— Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? — настаивал Палеотто.
— В чем же я должен сознаваться? — вскричал обвиняемый, пожимая плечами. — Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжение двадцати пяти лет.
— А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Атилло Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем фальшивом убеждении.
— Как, вы осмелитесь меня осудить? — закричал на всю камеру феодал.
— А почему же нет, Атилло Браччи? — хладнокровно продолжал кардинал-председатель. — Вы рассчитываете, что уже не существует свидетелей вашего преступления, а если они явятся?
— А если явятся, и будут показывать, то все их показания составят самую возмутительную ложь! — вскричал Браччи.
— Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.
— Мало ли, что я мог говорить, когда мне ломали кости и жгли мое тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.
— Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.
Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.
Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? — думал он. — Разве та женщина, но она давно умерла!»
В камеру вошла свидетельница, высокого роста, тщательно закутанная в мантию. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и вскричала:
— Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?
Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:
— Нет, я тебя не знаю.
— Ты прав, Атилло Браччи, — вскричала с иронией свидетельница, — ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры вечного города, но я тебя узнала, мы старые знакомые.
Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.
— Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? — продолжала Диомира. — Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившегося неожиданно в твоей комнате, где я также имела несчастье находиться.
— Кто ты такая? — пролепетал обвиняемый. — Я тебя не знаю.
— Несчастный! — говорила свидетельница. — Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.
Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.
— Атилло Браччи, — обратился он к обвиняемому, — что вы скажете в свое оправдание ввиду показания свидетельницы?
Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно закутанный в капюшон, и сел в углу комнаты.
Началось разбирательство другого дела.
— Сильвио Кастелани! — сказал председательствовавший. — Подойдите.
— Юноша приблизился к кафедре.
— Знаете ли вы, в чем обвиняетесь? — спрашивал Палеотто.
— Как не знать! — отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. — Мне это сказали, когда ломали мне кости и жгли мое тело!
— Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.
— Да, я это показал, — отвечал Кастелани.
— Но показания, данного в зале пыток, не достаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили бы свои показания.
— А если бы я вам сказал здесь, что я не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? — нагло спросил юноша.
— Мы бы ответили, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.
— И опять бы отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!
— Это все, что вы можете сказать? — продолжал Палеотто.
— Все! Пишите, что я убил каноника.
— Своего родного отца, несчастный! — прошептал кардинал Палеотто.
— Моего отца, — отвечал, цинично улыбаясь, юноша. — Он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…
— Несчастный присоединяет к отцеубийству еще и оскорбления родной матери!
— Но мне кажется…
— Молчать! — вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы. Председательствующий продолжал:
— Обвиняемые сознались в своих преступлениях, — сказал он судьям, — остается применить к ним наказания, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Касио, не угодно ли вам сказать ваше мнение.
Юрисконсул Касио встал. Это был старик лет шестидесяти, с честным открытым лицом, смелым блеском серых глаз смотревших прямо в упор.
— Господин кардинал, господа судьи, — начал Касио, если вы меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете право отдавать их в руки палачам.
— Поменьше слов! — раздался угрожающий голос из угла.
— Нельзя стеснять защиту, — отвечал Касио, — в противном случае я снимаю эту тогу, которую с честью носил сорок лет.
