Ознакомительная версия.
– Хорошо как, – говорил Пальцев. – Не хочется уходить.
– Палец, а я тебе, – сказал Мокашов, – в твоё отсутствие женщину отыскал. Удивительно рыжая.
– Свободная, – заинтересовался Пальцев. – Не может быть. Блондинка?
– Говорю, рыжая. Рыжая, как огонь.
– Не может быть. У нас здесь все на учёте. Очень строгий учёт.
За деревьями что-то мелькнуло. Они подождали. Человек в соломенной шляпе появился на тропе. Его движение привлекало внимание. Руки его двигались чаще, опережая движение ног. Мокашов мельком взглянул и удивился: Левкович. Хотя что тут особенного? Здесь был семинар.
С Левковичем они не встречались с Москвы, с конгресса. Как-то раз Вадим, подойдя к Мокашову, как всегда безапелляционно заявил,
– Заявочку посмотри. Полистай и отзыв напиши. Хотя, думаю, чушь – говорил он, глядя на Мокашова.
– Ведь это Левкович, – удивился тогда Мокашов.
– И что Левкович? Я так думаю, Левкович этой бредовой заявочки сам и не читал. Она плод пера какого-нибудь сумасшедшего аспиранта.
Они полистали заявку, отгибая листы.
– Ну, как же, – радовался Вадим. – Смотри, проступает фамилия, явственней, чем мене-текел-упарсин. Теп-лиц-кий, – прочёл по слогам Вадим. – Что Теплицкий? Разве где-нибудь записано, что Теплицкому разрешено законы сохранения нарушать. Напиши отзыв. За это и деньги полагаются. Словом, действуй, и это имей в виду.
История эта промелькнула теперь перед ним отдельным штрихом, ни вспомнить, ни пересказать за несколько шагов. Проходя, Левкович ступил на траву, уступая дорогу.
Мокашов поклонился удобно для Левковича, и от того теперь зависело: узнавать или не узнавать. Они поравнялись, прошли и обернулись одновременно. И по живому, быстрому взгляду Левковича стало ясно, что Левкович его узнал.
Неделя оседлости, о которой они договорились с Протопоповым, подходила к концу. Казалось, ничто не изменилось в поведении Левковича. Он не читал, как прежде на балконе и не гулял у водопада, а ел, спал и работал, но ничего не получалось и внутри него что-то сработало, повернув стрелку указателя на «отъезд».
Семинар по его вине раньше закончился, и вдруг все засуетились, и у тех, кому не полагалось летнего отпуска: пошли в ход какие-то отгулы и договоренности. И мигом рассыпались кто куда. Теплицкий с Протопоповыми отправились на машинах по окрестным местам, а он остался в Яремче (оседлый всё-таки я человек), ещё не зная, получится ли и как пройдет неделя?
Не вышло и с отдельной комнатой.
– Что вы, профессор. Семинар окончился, а отдельных номеров у нас, как видите, нет, – заявил директор, хитрющий лысый мужик.
Протопопов было заикнулся: за ним числится, однако Левкович махнул рукой: нет же, видите. Первым соседом его оказался шахтёр-грузин.
– Послушай, – сказал он Левковичу сразу же почему-то на "ты", – что вечером будешь делать? Гость будет у меня. Женщину приведу.
Уехал грузин, появился сосед с транзистором. Точно был он испытателем, сидел перед этим полгода в сурдокамере, а может и целый год, а теперь, стосковавшись по речи, не расставался с транзистором, включал его где угодно: в лесу, у водопада, хотя, что можно услышать, когда рядом водопад?
Левкович не умел отдыхать. В воскресенье, в праздники, он находил себе что-нибудь, вычислял, читал, прикидывал. И это было развлечением. Но если не получалось, бросал. Потом забывал, удивлялся, наталкиваясь, опять начинал заниматься и снова бросал, когда надоедало. И хотя он считал, что до конца он довёл чрезвычайно мало, у него был чудовищный научный задел.
– Учеников вам нужно, – говорил ему проницательный Протопопов, а он сам нередко подумывал: хорошо бы учеников. Но потом приходило на ум: учить их, натаскивать, и становилось тоскливо. А это новые обязанности… Упорядоченность и обязанности претили ему.
Ученики с Левковичем не уживались. Сначала всё будто бы шло с ними хорошо. Он объяснял, шутил, показывал, но начиная с какого-то момента, терял к ним интерес. И все они тогда казались иждивенцами; он их презирал, часто тыкая их неумением им под нос. В конце концов все они уходили от него, и хотя многое от него получили, часто даже не благодаря. Он наблюдал их со стороны и постепенно приходил к выводу, что они не так уж и плохи, а порой и просто хороши, но ничего уже поделать не мог.
На семинаре сначала он обозлил всех. И когда нечто случилось, все обрадовались. В Москве они всё-таки деликатничали, а тут навалились на него. Он огрызался, как мог, и вот остался один и многое передумал и даже осудил. Казалось, ужасное случилось, хотя многие поняли – найдено направление и дело пойдёт. Нестерпимой была обнаруженная ошибка, и он не успокоится, пока её не исправит, не зная сколько на это уйдёт: месяц или год? Но дело в ином, ему померещилось, что возможен ход и можно разрешить фундаментальные гравитационные уравнения, что были для него постоянным наваждением последний десяток лет. И если получится, то можно не стесняясь сказать: жизнь прожита не зря. А выйдет? Заранее трудно сказать, но стоит попробовать.
Не хватало общего решения, хотя к нему Левкович шёл. Он делал близкие круги, но всё вокруг да около. И надо было так опростоволоситься, когда, казалось, руку протянуть. Решение всякий раз уходило в сторону, как обесцветившийся, выпустивши черного двойника, осьминог.
В Яремче он отдыхал, был на людях, пока сумасшедшая идея не захватила его с головой, целиком. Решить для него значило бы – не посрамить далёких предков – Вадвичей, упомянутых в польских летописях, двенадцатый век. Решить – осуществить мечту постэйнштейновской эпохи, объединить теории тяготения и элементарных частиц. Пустив в ход собственное предположение о существовании необыкновенных гранул, и не гранул, а замкнутых микровселенных, нам не проявляющихся, он сделал только первый шаг. Возмущённые гравитационным полем, гранулы пробуждаются, посылая в наш мир кирпичики элементарных частиц.
Сполохом сверкнула возможность решения, способного убедить всех. Даже заядлых скептиков вроде Смородинского и Зельдовича, избравших мишенью его гипотезы.
"А для чего? – спрашивал он себя. – Ну, станет ещё объяснением больше. А годом раньше или позже не станет его самого”. Но это было кокетством. Все тотчас бы поняли, что сделан огромный шаг, и он был бы горд, хотя пока и не признавался себе. По-крупному он был обижен на всех. Так с ним получилось. Нельзя остаться в истории коллективных игр, выскочив на ходу из команды. Тебя отовсюду выставят и вставят других. Таков закон группового поведения. Так пишется история, забывая об одних и утверждая других. Так случилось и с его «имплозией» – решением для сходящихся детонационных волн, сводящих ядерный заряд, полученным им вместе с Ландау в конце войны. Но такова жизнь.
Он понял, что устал отдыхать, довольно, хватит, и скорее бы вернулся Протопопов. Но приехал Теплицкий на своем "Москвиче".
Теплицкого он не любил, хотя и понимал: и такие нужны. Но жизнь разводила их и сталкивала, и если возникала граница, они стояли с разных сторон. Возможно, Теплицкий что-то и стимулировал, хотелось часто его опровергнуть, и в этом был косвенный смысл. Попытки теперь не давались ему, он ждал Протопопова и просто не мог видеть других.
Не сегодня, завтра за ним заедет Протопопов и заберёт его из этих красивых и мокрых мест. Он с нетерпением ожидал близкий отъезд. Ошибка в ходе семинара сделала его чувствительней и уступчивей, заставила совершать поступки, которых он прежде избегал. Теперь отчаявшись найти ответ, он до обеда согласился пойти в пещеру Довбужа, хотя организованных экскурсий не терпел.
– Походы эти, – убеждал он прежде себя, – выглядят чрезвычайно пошло. Собирается изнывающая от безделья публика, которой в общем неважно: куда и зачем идти. Экскурсовод изрекает тривиальные истины, он шутит: "Поляна любви. Желающих попрошу остаться. Мы заберем их на обратном пути… Вот здесь, прошу внимания, молодая девушка повесилась… (разумеется, пауза) на шею молодому человеку".
Так и получилось, и, отбившись от экскурсии, он отправился в горы. "Стадо, стадо, – повторял он, покачивая головой. Стадом можно многое простить, чего не простишь наедине". Что касается его, можно сказать: доигрался. Всё, что окружало прежде, обернулось липкой пеленой. Улыбки не значили ничего, слова не значили, и были формой. До этого он мог многое позволить себе. Да, слишком многое – обидеть, высмеять, и всё разом обернулось против.
Он – трижды старый дурак капризничал и с Протопоповой глупо повёл. А она – тонкая штучка. Он помнил её студенткой. Тогда она напоминала ему хорошенькую собачонку, стоящую на задних лапах, подергивая коротким хвостом. Откуда хвост? Так ему казалось – и хвост, и зубы по-собачьи мелкие. Такая вцепится. Он и её недооценил.
Недооценил он и коллектив. Одни побаивались, дорожа собственным спокойствием, другие не были уверены: ведь нет дыма без огня, а коренники тянули в стороны и не уступали. Теперь для них он был загнанным мамонтом, а рядом никого. И некого винить. Поссорился с ректором, начинавшим когда-то у него лаборантом. Он помнил, как тот ходил в жиденьком свитере и аккуратно причёсывал волосы, затем неожиданно в гору пошёл. А он, Левкович, теперь у разбитого корыта. Вывели из Ученого Совета. За шуточки. Конечно, сам виноват. В своё время Теплицкий предложил: зачем вам туда ходить, время терять? И из совета вывели. И тут на семинаре все скопом набросились на него. Решили, выдохся старик. Не стадо, стая, которой подан сигнал.
Ознакомительная версия.