Ознакомительная версия.
Машину обслуживали механики. Приезжие в это время бродили по горам, любовались далями, замирали на узком, вытянутом над водопадом мосту. Затем уезжали, не познакомившись и не прощаясь. И единственным общественным сборным местом был ресторан.
Ресторан был отмечен в дорожном справочнике и туристском путеводителе рядом с разными общими сведениями. Что Карпаты – самые молодые горы в мире. Возраст их не более пятидесяти миллионов лет. Что на склонах их растут бук, ель, лиственница польская и даже красное дерево – тис. Что легендарный рейд Ковпака закончился именно здесь. Что в этих местах был погублен Олекса Довбуж. И наряду со всеми этими сведениями упоминалась Яремча: про водопад яремчанский и ресторан.
В ресторан собирались к вечеру. Дожидались в вестибюле очереди у высоких стеклянных дверей. А потом сидели, поглядывая по сторонам, за тяжелыми дубовыми столами, курили, пили настойки, настоянные на травах, ели безвкусные телячьи шницеля. Старались не засиживаться, чтобы утром уехать с туманом, не умывшись и как следует не выспавшись, и где-нибудь за горным перевалом вспомнить яремчанский ресторан.
Они пришли в ресторан, когда небольшой его зал был уже полон. Постояли перед дверьми, и Сева сказал:
– Прошлый раз было чудесно. В соседи нам прошлый раз попали геологи. Они совсем от людей отвыкли на своей скважине. Когда попали сюда, радовались общению с людьми. Хорошие были ребята, только стеснительные. Мы предложили им у нас переночевать. Отказались, полезли в свой распадок в кромешной тьме. Хорошие были ребята, но стеснительные.
– Открою секрет, – перебил Севу Пальцев, – с ними девушка хорошая и тоже стеснительная была.
Столы освободились сразу в нескольких местах. За одним сидела рыжая женщина, и Мокашов толкнул Пальцева. Тот кивнул: мол, не слепой, вижу.
Она сидела согнувшись, расслабленно, но заметив, что на неё смотрят, выпрямилась и посмотрела по сторонам.
– У вас не занято? – спросил Мокашов.
– Пожалуйста.
Две официантки обслуживали зал, и этого было мало. Кто-то из посетителей, пытаясь привлечь внимание, позвякивал о бокал.
– Что же это такое? – негодующе произнес Пальцев. – Один ликёр.
Он говорил это громко, в расчёте не только на Мокашова и Севу:
– Пошли, Себастьян. Попотрошим неприкосновенные запасы.
Они ушли. А рыжая женщина просто сидела напротив. Она ничего не делала и улыбалась уголками рта. И от этой чуть заметной улыбки мир получался сложней обычного. У него как бы обнаруживались второй и третий планы.
Молчать стало неудобно. Он, сказал:
– Я где-то вас видел.
Но она ответила:
– Бросьте. Я вас сразу узнала. По вашей статье до сих пор отклики идут.
Именно ей представлялось право “узнавать – не узнавать”.
– Что, – спросила она, улыбаясь, – вспомнили?
Он, кивнув, сказал:
– Но тогда у вас был голубой период… Как у Пикассо.
Затем пили "Иршавское", что принесли Пальцев с Севой.
– Это что за вино? – спрашивала Генриетта Николаевна. Она была возбуждена.
– Вам нравится?
– Да, но что это за вино? Возбуждающее или успокаивающее? Я совсем уже собиралась спать.
– Скорее довозбуждающее, неспособное возбудить сонного…
Глаза Пальцева сделались круглыми, как у лемура, а Генриетта напоминала ласку гибким телом. И была в ней этакая прозрачность – голубые глаза, жилки насквозь. Мелкие зубы, губа закушена. Беззащитность и, как у хищников, с виду незаинтересованность. Однако и жестокость во взгляде была, способность тащить крупную жертву, больше её самой.
– Перестраиваем кафедру на современный лад. Меньше делать, больше иметь. Мы – маклаки. В одном месте взяли, в другом перепродаём.
Она говорила и морщилась, будто вынуждена была говорить, а Пальцев поддакивал.
– Понятно, – говорил он, – малыми силами. Это как, если мужикам жаль тратиться и они в скверике у ресторана ждут… Ждут, когда из ресторана появятся подвыпившие девушки, тёпленькие, и их можно брать голыми руками. Затрат никаких. Так?
– Похоже, – кивала она.
Пальцев пристально поглядывал и прикидывал: “Лишь бы она посложнее амёбы была. Будет что вспомнить потом”.
– Деньги пришли из Реутова, – излагала она, словно они с соседней кафедры. – Определились с тематикой. А наш кафедральный мамонт неожиданно заявил, что решил заниматься красотой. Волнует, видите ли, его распознавание образов. Про семинар слышали?
– Так, кое-что.
– А как вас занесло в эти влажные места?
– Тоже в поисках красоты, – кивнул Мокашов. – Сева ищет машинный образ, а у Пальцева просто маниакальная идея – переписать все выдающиеся произведения.
– Как?
– Очень просто. “Анну Каренину” на одном листе. Укоротить осовременить всё достойное. Ведь современным читателям некогда читать. Изложи, Палец.
Теперь о дальнейшем можно и не беспокоиться. Пальцев – современный акын.
– … Незаходящая звезда отечественного хоккея Алексей Вронский, Лёха среди своих, – озвучивал Пальцев, точно это был его ковёрный номер, – сама святая простота и одновременно аристократ в мире спорта влюбляется в жену ответработника МИДа Анну Каренину. Анна ответно полюбила его. На одном из матчей в присутствии тысяч зрителей против него применяют грязный силовой прием, и Анна выдает своё чувство, а затем насовсем уходит к Вронскому. Её муж, тщеславный эгоист чиновник-силовик Каренин не даёт развода и в тоже время закрывает Вронскому выездную визу, отчего страдает в первую очередь отечественный хоккей, а вместе с ним, разумеется, и Анна с Вронским. Последний пьет. Одновременно работник подмосковного совхоза Константин Левин – удивительно физически здоровый человек – сватает студентку литинститута, временно работавшую на подшефных совхозных полях Кити Щербацкую. Кити некоторое время надеется на Вронского, но тот морально загнивает и подводит её. Тогда она уезжает в Зверосовхоз в Подмосковьи и ищет утешения в труде на полях. Время от времени, наезжая в Москву, она унижает Анну стойким моральным духом, румянцем, разговорами на спортивную тему с Алёшей (Кити – чемпион совхоза по ядру) и твердым, постоянно возрастающим достатком. Унижение невыносимо, и Анна увлекается поп музыкой, постимпрессионизмом, что равносильно её моральной и физической смерти. Как? – выдохнул Пальцев.
Все зааплодировали.
Пришел Теплицкий. Он везде чувствовал себя в своей тарелке.
– Ваши шансы заметно повысились, – произнес он, указывая глазами.
– Он как? – спросила Генриетта.
– Спит или прикидывается.
– Я предупреждала…
– Что же, – пожал плечами Теплицкий, – впереди ночь и утро, а с ними и остальное.
Ему налили вина.
– За вами тост.
– Тост? Это не просто, – глаза Теплицкого излучали иронию. – Одному известному полководцу, мысли дельные приходили только на коне.
– Коня, – воскликнул Пальцев, и все рассмеялись. Теплицкий улыбался, тараща глаза.
"Сова, – пришло в голову Мокашову. – Определенная, сова. Нос крючком и глаза совиные".
Часть ламп уже была погашена, когда им принесли грибы. Их принесли к столу в огромной сковородке, возбуждая всеобщее внимание.
Разговор за столом давно сделался общим.
– Откуда грибы?
– Грибов полно, но удивительное дело – бежишь всё дальше, каждый раз полагая, что там, дальше – основное обилие грибов. Вы любите лес?
– Не люблю, – сказала Генриетта. – Я его боюсь. Хожу по нему, как по лабиринту.
– В поисках любви, – успел вставить Пальцев.
– Нет, нет, – возразила Генриетта, – утверждаю, что совсем не существует любви. Любовь – чушь, выдумка, признак иного. Еще в институте я экспериментировала, повторяла сокурснику: "Какой ты хороший". И через неделю он был без памяти в меня влюблён.
– Эксперименты над людьми запрещены.
– И вы говорите про любовь. Любовь – выдумка, брокенский призрак. Никто ей не дал ей определения. Я совершенно в неё не верю. Главное материнство. Материнство разных форм.
– Всё дело в методике, – утверждал своё Теплицкий. – Мы разрешаем любой вопрос.
– Любой?
– Любой. Методом мозгового штурма.
– Например, любовь.
– Пожалуйста. Приступим. Каждый может высказаться. Сначала высказывают полный бред. Потом…
– Неполный…
– Нет, просто истину последовательными приближениями. Попробуем?
– Сева, давай.
Сева уже заметно опьянел.
– Кто это? – шепотом спросила Генриетта.
– Философ, философствует обо всем. Представляете, маленький городок и местный философ. Мысли глобальные, а рядом поросёнок визжит, дрова не пилены.
Генриетта прищурилась.
– Наш он, – счёл нужным вмешаться Мокашов, – и машину знает назубок.
– Какую? Мазду?
– Обижаете, бортовую, вычислительную.
“Может, Севку пристроить. Севка пока нигде. Из Краснограда он выпал. А Генриетту что-то иное занимает, ей не по себе. Не нравится что-то ей, и жилочка на шее вздрагивает. Хотя в чём только душа держится? А Теплицкий посматривает на официантку и Сева руками машет, как дирижер”.
Ознакомительная версия.
