Эрмин нашел записку Барсины, что ему надо позвонить в Иерусалим. «Please call Jerusalem», — стояло там, а рядом, совершенно в духе педанта Барсины, указан час: 7.45.
Эрмин прекрасно выспался, во всем теле чувствовался приятный вкус безделья; ну что ж, сперва завтрак. Закурив трубку и обменявшись с хозяйкой дома пожеланиями доброго утра, он, сидя в качалке, спокойно назвал в трубку секретный служебный номер своего иерусалимского телефона. Там наверняка сидит какая-нибудь важная птица, ерзает от нетерпения…
Звонок прошел, центральная, кабинет, голос черкеса:
— Алло, мистер Эрмин, рад вас слышать! Хорошие новости, мы его взяли.
— Кого? — спросил Эрмин. — Грабителя тринадцати автомобилей?
Но по проводам донеслось удовлетворенное:
— Убийцу мистера де Вриндта, конечно. Пришлось здорово поработать, с помощью нескольких арабских мальчишек.
Эрмин тотчас догадался: Саудово отверстие в стене у ворот Девы Марии. Владелец спрятанного пистолета. Но кто? Покойный мистер Виндшлаг бредил? И он, Эрмин, позволил горячечным словам больного ввести себя в заблуждение? Все чаще оказывалось, что признаниям, предостережениям, утверждениям о соучастии верить нельзя, потому что их авторы вживались в роли, укреплявшие самооценку, часто под угрозой тяжких тюремных сроков и даже смерти. Помедлив, он попросил подробные данные.
— Имя: Бер Блох… Б, л, о, х. Рост метр пятьдесят пять, глаза карие, волосы черные, зубы хорошие, особые приметы: сросшиеся над переносицей брови. В стране менее шести недель, гавань и карантин в Хайфе.
Эрмина пронзило ощущение счастья: Бер Блох! Покойный мистер Виндшлаг, стало быть, не бредил, это второй из его друзей. Ура! И простите, мистер Гласс, необоснованное подозрение. При случае отплачу вам чем-нибудь хорошим.
Хриплый голос черкеса смеялся в трубке, когда он продолжил рассказ. Парня взяли, так сказать, с поличным. Вчера сняли барьер, который делил Иерусалим на две зоны и нейтральную полосу посредине, «как наверху, у сирийской границы, только не пятикилометровой ширины». Этот Блох достал браунинг бельгийского производства из тайника, который держали под наблюдением, и три минуты спустя был арестован. Калибр оружия точно соответствует пулям, которые убили мистера де Вриндта.
— Он, конечно, отпирается, — говорил Иванов, очень довольный, потому что все так хорошо сошлось; отпирательство было железной составляющей любого преступления. — Твердит, что оружие не его; двое арабских мальчишек, дескать, предложили ему купить пистолет и показали тайник, если он надумает купить, — спрятали из-за запрета на оружие. Кроме того, он впервые приехал в Иерусалим на следующий день после похорон. Собственно, поэтому мы и позвонили. Этот дуралей говорит, что после выхода из карантина и до приезда в Иерусалим работал в Хайфе, на строительстве дорог — отряд взрывников, десятник Левинсон. Вот и просим мистера Эрмина безотлагательно разоблачить этот обман и опровергнуть попытку оправдания. По его словам, о мистере де Вриндте он знает только то, о чем писали газеты, по-английски говорит прескверно, — гордо закончил Иванов.
— Погоди минутку! — сказал Эрмин. Сделал пометки на полях газеты, которую Барсина, отчеркнув кое-что красным, положил ему на стол вместе с завтраком, а Иванов меж тем продолжал:
— После этих выяснений шеф просит капитана Эрмина как можно скорее вернуться в Иерусалим. Здесь черт-те что творится. Вся администрация стоит на ушах.
— Могу себе представить, — подмигнул Эрмин. Он быстро прикинул, сколько времени ему понадобится: — В пять буду в канцелярии.
Отговорки этого Блоха попахивают присутствием духа. Если он и правда оставался в Хайфе до начала беспорядков, ни разу не покинув барак на ночь, то извлечение оружия из дыры в стене не очень-то много значит. Таких браунингов на черном рынке наверняка полным-полно. Десятника Левинсона подозревают в том, что он ортодоксальный промосковский коммунист, но они-то как раз презирают покушения, так что соучастником он быть не мог, и его показания будут решающими.
Пока Эрмин одевался, в голове у него, повторяясь, кружила одна мысль: значит, мальчик Сауд оказал убитому последнюю услугу, сдал его убийцу в руки закона, грязным мальчишечьим кулаком свел на нет усилия мстителя, который действовал по долгу службы и дружбы, и сыграл роль судьбы, как во многом сыграл ее и для де Вриндта. Но Эрмин не страдал профессиональным тщеславием, по крайней мере в данном случае, и не завидовал успеху мальчугана.
Старый солдат, он умел собраться быстро, только на сей раз вызвал служебную машину к дому. Сперва в контору к Барсине, попрощаться, потом в каменоломню на склоне Кармеля, а потом в Иерусалим, где якобы творится черт-те что. Да уж наверняка, мрачно думал Эрмин. Он любил войнушку ведомств, эту исполняемую с запальчивой серьезностью человеческую комедию самооправданий и взаимных обвинений; живо представлял себе, как они сваливают друг на друга ответственность за тот или иной инцидент, размечают свои границы и ревностно их обороняют, заодно пуская все вразнос. Ничего, он сумеет защититься. Здешним симпатичным людям передаст привет через Барсину; он был рад, когда теперь спешил вниз по лестнице, держа курс навстречу последнему акту трагедии де Вриндта, хотя лоцманом был не Л. Б. Э., а Сауд ибн Абдаллах эль-Джеллаби.
Глава седьмая
Taedium vitae [53]
Как человек, которого из тихой провинции заносит в многомиллионный город, где люди безудержно предаются пустым сиюминутным хлопотам, где сотни тысяч зазнаек упиваются всем, что способно умножить яркость жизнеощущения, словно пиявки на ногах коня, идущего через ручей, — именно так чувствовал себя Эрмин через несколько дней после возвращения в Иерусалим. В его добросовестном и осторожном уме еще жило разочарование, вызванное показаниями Левинсона, — удар такого рода, что вмиг вышибает тебя из предвзятой уверенности. Ему не терпелось доложить о своих разысканиях, самому допросить молодого Бера Блоха и, если не появится новых подозрений, выпустить его из-под ареста, перекрыть границы для Менделя Гласса, выяснить его местопребывание. Он бы поехал в Тель-Авив сразу же, если бы не настоятельное желание начальства видеть его в Иерусалиме. А теперь волей-неволей чувствовал, что в кабинетах, куда он заходил, в закрытых от солнечного света помещениях с белыми стенами, коричневыми столами, жесткими и мягкими стульями, дело де Вриндта уже попросту не существовало. Существовала сумятица новостей, гул трактовок, этакое безумное упоение взаимными обвинениями. По-прежнему случались покушения: едва не закололи кинжалом известного глазного врача, застрелили того или иного еврея; обоюдный бойкот разрушал торговлю. Ненависть и клевета правили бал в городе — но каждое ведомство, каждая маленькая канцелярия отчаянно стремились к тому, к чему в подобных случаях стремятся все на свете ведомства — остаться по возможности в стороне. Они либо все знали и предсказывали заранее, но никто, разумеется, их не слушал, либо не знали ничего, никакой информации не получали, с
