— Мы должны заключить союз с Францией, — проговорил секретарь. — Нам следует возвратить Марию Стюарт в Шотландию, позволить тамошнему регенту её казнить, а вам нужно выйти замуж за французского принца. Екатерина Медичи не настолько фанатично следует указаниям Рима, чтобы упустить шанс посадить одного из своих сыновей на английский трон.
— Она фанатично следует указаниям одних астрологов, — суховато ответила Елизавета. — Мне это известно. Однако если бы я послушалась вас и обрекла Марию Стюарт на смерть, испанское войско явилось бы сюда из Нидерландов раньше, чем я успею выйти замуж за французского принца или кого бы то ни было.
— Дело может принять такой оборот, что мы не сможем больше держать её в заложниках, — медленно проговорил Сесил. — Вы говорите о ней как о нашем щите, госпожа; но теперь могу вас заверить, что скоро рука Марии Стюарт будет направлять против вас пистолеты и ножи всех убийц, которых только можно будет нанять! У нас действительно лучшая тайная полиция в мире, но мы должны объявить католиков изменниками и казнить их за измену, а не за веру. Мы непременно повесим, колесуем и четвертуем того, кто выставил буллу на обозрение, а также всех его сообщников, которых только удастся отыскать. То же нужно сделать с католическими священниками и со всеми, кто ходит к мессе. Мы должны объявить их веру актом государственной измены, за который полагается самое строгое наказание, предусмотренное законом для изменников. Католичество и измена должны стать в глазах народа синонимами. Мы должны искоренить эту религию так, чтобы от неё не осталось и следа — только так нам можно надеяться избежать опасностей. Однако чтобы добиться этого, вместе с другими католиками мы должны умертвить Марию Стюарт. Можно сколько угодно отсекать у дерева ветви, но оно не упадёт, пока не подрубишь корни. И этот день придёт, ваше величество. Этого не избежать, как бы вы этому не противились.
— Когда это произойдёт, если произойдёт вообще, — ответила ему Елизавета, — мы начнём готовиться к испанскому вторжению. А пока я иду спать.
Как выяснилось, буллу прибил к дверям собора дворянин-католик по имени Фелтон, который не выдал своих сообщников даже на дыбе и попытался отвести гнев королевы от своей семьи, завещав ей прямо на эшафоте драгоценное кольцо с алмазом. Королева выслушала заверения в том, что он сполна испил чашу страшных мук, к которым был приговорён, надела кольцо себе на палец, полюбовалась им и, к ярости Сесила, дала вдове Фелтона особое разрешение пожизненно служить мессу у себя в доме. Елизаветой двигала не религиозность; Фелтона подвергли пытке и четвертовали из чисто политических соображений, и королева не видела причин отказывать его жене в утешении, которая могла дать ей вера. Елизавета была жестокой, беспощадной и непреклонной; к тем, кто угрожал её власти, она не знала милосердия, но, что бы ни говорили Сесил, Сассекс и даже Лестер, она не была ни лицемеркой, ни фанатичкой. В душе её секретарь был глубоко опечален тем, что его госпожа так обделена религиозным чувством.
Она часто носила кольцо, отказанное ей Фелтоном, а кроме того, купила знаменитое жемчужное ожерелье Марии Стюарт у покойного графа Муррея за треть цены; оно всегда красовалось у неё на шее. О своём отлучении от церкви она небрежно заметила, что Папе вздумалось высунуться из Ватикана и плюнуть через океан; она не раздумывая выложила шотландскому регенту две тысячи фунтов, которыми так дорожила, за выдачу графа Нортумберлендского, которого шотландцы заточили в тюрьму, и казнила его в Йорке. Затем Елизавета написала своей милой сестре Екатерине Медичи личное письмо, в котором намекнула, что желала бы вернуться к вопросу о браке с её неженатым сыном герцогом Алансонским.
Елизавете было тридцать семь лет, её предполагаемому жениху — девятнадцать. При всей проницательности и хитрости Екатерины Медичи она была одержима одной идеей — властью, властью для себя и своих детей, и стоило английской королеве-девственнице дать понять, что после недавнего мятежа и появления папской буллы она хотела бы выйти замуж, чтобы укрепить свои позиции, как французская королева-мать сделала вид, будто забыла, что Елизавета отлучена от церкви. На этот раз она пала жертвой собственной алчности; Мария Стюарт писала ей душераздирающие письма, в которых жаловалась на условия, в которых её содержат, сообщала, что её в любую минуту могут убить, и отчаянно пыталась втянуть Францию в свой очередной заговор против Елизаветы, но ответа не последовало. Переговоры о браке начались, и до тех пор, пока у Екатерины Медичи теплилась какая-то надежда на их благоприятное завершение, Елизавета могла быть уверена во французском нейтралитете.
Несмотря на печальный опыт прошлых подобных переговоров, Сесил не смог устоять перед искушением отнестись к этим авансам Елизаветы серьёзно; он не оставлял надежды на то, что королева преодолеет свои сомнения и обзаведётся мужем; он страстно желал, чтобы она обзавелась ребёнком, и настолько отчаялся увидеть это осуществлённым, что согласился даже на жениха, которому не исполнилось от роду и двадцати лет, и к тому же католика. Сесил не одобрял фамильярных отношений Елизаветы с мужчинами, но считал их признаком способности вступить с кем-то в более серьёзные отношения вместо тех пустышек, которыми на самом деле были её любовные связи. Он не мог понять, как женщина может удовлетворяться одной лестью, флиртуя с Лестером, Хениджем и сэром Кристофером Хэттоном — молодыми и физически более чем привлекательными мужчинами — и не испытывая при этом тайного желания познать радости брака. Это было единственное слабое место Сесила, благодаря которому он впал в то же заблуждение, что и Екатерина Медичи. Вполне могло оказаться, что Елизавета говорит о браке искренне, и воодушевление Сесила передалось и её советникам, которые тратили на переговоры не меньше времени, чем французы. Елизавета старалась никого из них не разочаровывать; то, что ей удаётся водить за нос даже Сесила, который так редко ошибается, её весьма забавляло. Однако с Лестером она не притворялась; его не волновал этот новый жених, так как он знал — она отвергнет его точно так же, как и всех остальных, но он смертельно боялся уступить своё завидное положение фаворита более молодым претендентам, вроде Хэттона, который забрасывал королеву любовными письмами и подарками — точно так лее поступал он сам много лет назад, когда надеялся на ней жениться. Он ревновал и в угоду Елизавете преувеличивал свою ревность. Как многие женщины, достигшие зрелых лет, она стала очень тщеславной, и потрафлять её самомнению было трудным и опасным делом. Лестер не мог позволить себе ни устать, ни загрустить — он был обязан всегда служить зеркалом, отражающим настроение королевы в данный момент; если он позволял себе расслабиться и отдохнуть от своей роли обожателя, его место тут же занимали Хэттон или Хенидж, а Елизавета в отместку ему демонстративно оказывала им предпочтение и насмехалась над ним, когда он пытался с ними состязаться. Это была беспокойная жизнь; его изводили капризы женщины, которая с возрастом становилась всё менее предсказуемой, которая танцевала до рассвета, а весь день проводила на охоте и тем не менее, казалось, всегда была занята государственными делами с Сесилом и другими советниками. Лестеру тоже было уже почти сорок, и он уставал гораздо раньше её. Тогда он ускользал отдохнуть к Летиции, к которой испытывал всё более нежные чувства, и оставлял Елизавету на милость своих соперников, поскольку не мог выносить её жизненного ритма без периодических передышек. У него было множество врагов, но Сесил не принадлежал более к их числу. После того как Лестер помог раскрыть заговор Норфолка, секретарь королевы намекнул, что отныне между ними устанавливается не перемирие, а вечный мир. Он делом доказал свою верность королеве, и за это Сесил был готов простить ему богатство, влиятельность и высокомерие. Было ясно, что избавиться от Лестера удастся лишь в том случае, если королева выйдет замуж, да и теперь он вызывал меньше скандальных пересудов, чем Хэттон и ещё пол дюжины других фаворитов. Сесил примирился с существованием Лестера, а Лестер перестал его сторониться. Когда Елизавета возвела Сесила в сан пэра и присвоила ему титул лорда Бэрли, Лестер первым его поздравил. В Англии был лишь один верховный властитель, и им являлась королева; Лестер был согласен делить оставшиеся на его долю крохи власти с Вильямом Сесилом. Между тем переговоры о браке шли неспешно; Елизавета то загоралась энтузиазмом, то, как юная девица, делала вид, что предстоящий брак её пугает; она настолько правдоподобно притворялась и была такой блестящей актрисой, что французский посол не усматривал ничего смешного в том, что зрелая женщина почти сорока лет нервничает и испытывает сомнения относительно характера своего жениха, который между тем уже достиг совершеннолетия. Ни одна из сторон не выдавала своего нетерпения, хотя переговоры тянулись месяц за месяцем, сложившиеся в уже почти два года; королевские брачные контракты нередко согласовывались годами. Не казались неуместными и мечтательные рассуждения английской королевы о детях. Она была стройной и подвижной, как молодая девушка; по её миловидному лицу было трудно угадать возраст, а с тех пор как она, следуя моде, стала носить парики с разнообразными причёсками, в её волосах стало невозможно обнаружить седину. Несомненно, её здоровье было хрупким. Часто у неё внезапно подскакивала температура, с нею случались приступы сильнейшего желудочного расстройства, она была раздражительна и подвержена вспышкам истерии со слезами. Тем не менее не было причин полагать, что она неспособна родить на свет детей, а если бы она умерла при родах, внук Екатерины Медичи стал бы королём Англии. А французы не стали бы, подобно королеве Елизавете, из высших соображений медлить с казнью Марии Стюарт, чтобы обеспечить своему дофину наследство.
