В феврале 1572 года между Англией и Францией был подписан договор в Блуа, являвшийся предварительным соглашением к брачному контракту английской королевы. Это было также оборонительное соглашение, направленное против Испании; обе его стороны были обязаны оказывать друг другу военную помощь в случае вторжения третьих государств и воздерживаться от вмешательства в шотландские дела. Это был настоящий триумф дипломатии английской королевы и, что также немаловажно, в этом договоре игнорировалось существование ещё одной персоны, чья мать принадлежала к роду Гизов; её продолжали держать в заточении в Англии, а она по-прежнему тщетно писала Екатерине письмо за письмом, напоминая, что та намеревается женить своего сына на самозванке, отлучённой от церкви.
Страхи Елизаветы улеглись после того, как в Нидерландах опять вспыхнуло восстание против испанского владычества, ещё более яростное, чем прежнее. Ранее Елизавета дала у себя в стране убежище сотням фламандских беженцев, которые по большей части были искусными ремесленниками и положительно влияли на английскую промышленность; теперь она разрешила тем из них, кто пожелал, отправиться сражаться за родину и одновременно выразила своё сожаление по поводу нидерландского бунта испанскому послу, обещая соблюдать полный нейтралитет.
Вновь её политика оправдала себя; это была осторожная политика, целью которой было причинить испанцам как можно больший ущерб без прямого военного вмешательства. Елизавета была намерена во что бы то ни стало избежать войны с Испанией, но между тем молодого французского короля удалось убедить, что настало время выбить войско герцога Альбы из Нидерландов и подчинить эту страну французской короне. Его советником был вождь гугенотов Колиньи, который желал начать религиозную войну во имя своих единоверцев-протестантов, и впервые сын Екатерины Медичи не послушался её совета.
Снедаемая опасениями за своё влияние на сына и страхом за свою власть, королева-мать решила убить своего соперника, пока он и главы знатнейших гугенотских семейств ещё не покинули Парижа.
Елизавета совершала верховую прогулку, когда курьер доставил ей донесение о Варфоломеевской ночи, присланное английским послом из Парижа. Она остановила коня, взломала печати и медленно прочла депешу. Первым чувством, которое она испытала, был ужас, а затем — изумление: неужели Екатерина Медичи, чей ум она искренне уважала, могла совершить такую вопиющую ошибку? Организованное ею покушение на Колиньи закончилось провалом; его не убили, а только ранили, и, чтобы замести следы и избежать мести гугенотов, королеве-матери ничего не оставалось, как перерезать их всех в течение суток после неудавшегося убийства. Стиль, которым была написана эта депеша, вполне соответствовал её содержанию. Елизавета знала своего посла во Франции; его звали Фрэнсис Уолсингем, и он принадлежал ко всё увеличивающейся в числе секте реформаторов-пуритан, к которым она испытывала инстинктивную неприязнь. Уолсингем был большим ненавистником католиков, чем даже Сесил, и, описывая во всех подробностях чудовищные зверства, которые совершались в Париже в тот день, он не пощадил чувств своей королевы. Мужчин, женщин и детей, даже грудных младенцев вытаскивали на улицу и безжалостно убивали; их дома грабили и сжигали, по улицам города текли потоки крови, а по Сене плыли сотни изуродованных трупов. За эту резню, которую Уолсингем именовал величайшим преступлением после распятия Христа, несли ответственность не только королева-мать, её сын и придворные; их примеру последовала парижская чернь, а за ней и все французы. Жители всех городов и деревень резали гугенотов. Уолсингем называл Екатерину Медичи антихристом в женском обличье и предсказывал скорую гибель народа, показавшего себя способным на подобные злодеяния. Однако, по мнению Елизаветы, негодование настолько застило Уолсингему глаза, что он не сумел разглядеть главного. Общественное мнение, возмущённое происшедшим, заставит её прекратить переговоры о браке с французами. Елизавета ехала шагом, держа депешу в руке, и один из спутников спросил, что в ней написано. Они понимали: если королева приказала возвращаться с прогулки раньше времени, значит, это что-то серьёзное.
По зрелом размышлении Екатерина Медичи исправила свою первоначальную ошибку, насколько это было возможно. Колиньи был мёртв, и вся гугенотская фракция, которая угрожала её власти и раздирала Францию религиозными войнами, искоренена. С ужасающей жестокостью — Елизавета поморщилась, вспомнив описанные Уолсингемом убийства маленьких детей, — но тем не менее искоренена. И в этом преступлении участвовал весь французский народ. Екатерина Медичи неизгладимо запятнала свою репутацию и честь своей страны, однако благодаря ей впервые за столетие Франция стала первоклассной державой. Елизавете придётся показать, что происшедшее её ужасает — а ужасает её, призналась она самой себе, не столько ненужная жестокость к невинным, сколько промах, из-за которого пришлось к ней прибегнуть, — и притвориться, будто мысль о браке с французом внушает ей отвращение. Однако лишь на время. Переговоры могут быть прерваны, но прекращать их совсем нельзя.
Это, возможно, будет легче выполнить, если она отзовёт этого фанатика Уолсингема и заменит его кем-то более дипломатичным и менее религиозным.
Елизавета отказывалась принять французского посла в течение четырнадцати суток, а затем дала ему аудиенцию, будучи в глубочайшем трауре; вокруг неё стояли советники, придворные и фрейлины — все также в чёрном. К удовлетворению своего народа и правительства, она публично выразила послу своё возмущение событиями во Франции, а затем написала Екатерине Медичи одно из своих блестящих и двусмысленных писем, в котором была соблюдена должная дозировка ужаса, горя и порицания. Однако она также весьма тонко намекнула, что когда её скорбь по невинно умерщвлённым единоверцам утихнет, французскому принцу, возможно, будет дозволено возобновить своё сватовство.
Графа Шрусбери не освободили от обязанностей стража шотландской королевы. Его письмо показали Елизавете, которая заметила, что самый надёжный тюремщик — это тот, кого порученная ему узница оставляет настолько равнодушным, что он желал бы от неё избавиться, и велела ему перевезти Марию Стюарт в Шеффилд, где её поместили в сухие и комфортабельные по сравнению с Татбери покои. По словам Шрусбери, она ослабла здоровьем, а Елизавете она была нужна живой во что бы то ни стало. Английский парламент был другого мнения. Ярость протестантов-парламентариев, узнавших об истреблении своих единоверцев во Франции, вылилась в нападки на королеву-католичку, которая, будучи узницей, могла расплатиться за преступления, совершённые другими католиками. Парламент собрался и потребовал голову Марии Стюарт за участие в неудавшемся заговоре Норфолка; когда королева ответила отказом, парламентарии приняли билль, согласно которому за государственную измену мог быть казнён любой человек, невзирая на сан и происхождение. Елизавета наложила на этот законопроект вето. Она не сомневалась, что впереди её ждут новые заговоры, а если подобный билль обретёт силу закона, то не пройдёт и года, как голова Марии падёт на плаху. Отказ Елизаветы был сформулирован в том возвышенном стиле, который всегда безотказно действовал, когда нужно было затронуть нужные струны в душах тех, чьи надежды она разбивала, а через год она решила, что можно, ничего не опасаясь, вновь начать с французами переговоры о браке. Это настолько встревожило короля Филиппа Испанского, что он поручил своему послу нанести английской королеве специальный визит, чтобы заверить её в неизменной дружбе Испании и удостовериться, что её намерения заключить брачный союз с Францией не более чем политический манёвр.
Сватовство Елизаветы возобновилось; о предстоящем браке королевы говорили во всех тавернах и домах вельмож по всей стране; её фигура снова окуталась романтическим флёром, и было замечено, что такое внимание, по-видимому, доставляет Елизавете удовольствие само по себе.
Однако в то время, когда Елизавета играла в переговоры о браке с человеком, которого никогда не видела, примерно в сорока милях от её дворца на Уайтхолле произошла другая брачная церемония.
В Ирландии умер граф Эссекс, её губернатор, который правил этой вечно упорствующей в своём католичестве и стремлении к независимости провинцией твёрдой и беспощадной рукой. 20 сентября того же года граф Лестер женился на его вдове.
Новоиспечённая графиня Лестер вытянула вперёд левую руку и полюбовалась обручальным кольцом на пальце.
— Даже теперь мне как-то в это не верится, — сказала она.
Лестер приподнялся на подушках и рассмеялся. Спальня в Уонстеде была залита лучами яркого осеннего солнца; время шло к полудню, и пока никто их не потревожил. Они повенчались тайно в его домашней часовне, а единственным свидетелем церемонии был отец Летиции, сэр Генри Ноллис, который сразу же после завершения обряда покинул их. Он принадлежал к становившейся всё более влиятельной секте пуритан и никогда не одобрял ни образа жизни своей дочери, ни скандала, возникшего, когда она выбрала себе в любовники фаворита королевы. К самому этому человеку он также не испытывал ничего, кроме неприязни. Когда Летиция овдовела, он дал ясно понять, что Лестер должен жениться на его дочери или он обратится к королеве с просьбой вмешаться и поместить Летицию под его опеку.
