— Я сказал её величеству, что она может положиться на ваше благоразумие и трезвость суждений, — повторил ещё раз Бэрли. — Я так лестно вас охарактеризовал, что вы наверняка получите эту должность, если только сами всё не испортите.
Уолсингем был высок и худ, с пронзительными глазами странного зеленоватого цвета и тонкими губами, которые никогда не улыбались. Его лицо было лицом сурового и бескомпромиссного фанатика, вечно сражающегося с тем, что он называл силами зла. В их число входили все приверженцы римской католической церкви, находившиеся под её влиянием по всему миру.
— Если вы расскажете мне, каковы опасные места на этой службе, я буду их избегать, — сказал он. — Я переписывался с её величеством, но слышал, что она капризна; это обычная для женщин слабость, и я не могу сказать, что неспособен с нею справиться, милорд.
— Не вздумайте заговорить с королевой таким же тоном, каким только что говорили со мной, — резко оборвал его Бэрли. — Если вы хотите получить эту должность, ни в коем случае не пререкайтесь с королевой, не возражайте ей и не высказывайте суждений, которые бы противоречили её собственным. Вы должны быть почтительны без раболепия, если она вас о чём-то спросит, отвечайте не медля и правдиво, вы должны всегда быть в состоянии точно сказать ей, где находится любой документ и чем вы только что занимались. Вы не должны выказывать каких-либо пристрастий, а главное — воздержитесь от религиозных споров, когда речь идёт о государственных делах. Королева — благочестивая протестантка, но нисколько не симпатизирует вашим крайним взглядам, и если вы их выскажете, это только вызовет у неё раздражение. Я научился сдерживать свой язык в её присутствии, и вам придётся последовать моему примеру. Никогда не забывайте, что она королева, и хотя с нею надо обращаться так же учтиво, как со всякой женщиной, женские слабости ей не присущи. Ни в коем случае, сэр Фрэнсис, не выказывайте презрения к её полу; вы вскоре убедитесь, что её величество — не обычная женщина.
Уолсингем кивнул; ответить он не успел: пришёл паж королевы, и он вслед за Бэрли вошёл в её кабинет.
Уолсингем не видел Елизавету уже почти два года, и за это время он привык общаться с Екатериной Медичи, чьи тусклые глаза никогда не смотрели ему в лицо, когда он с ней говорил. Поэтому он оказался не подготовлен к тому пронзительному взгляду, которым встретила его Елизавета.
Также не ожидал он, что после того, как Бэрли его представит, королева будет молчать целую минуту.
— Можете поцеловать мне руку, сэр Фрэнсис Уолсингем. А вы, милый мой Бэрли, можете нас оставить. Я предпочитаю, чтобы мужчины говорили сами за себя.
Сэр Фрэнсис поцеловал ей руку и отвесил чуть более низкий поклон, чем предполагал. Но он подавил желание отвести глаза от её лица; ему ещё не доводилось видеть такого странного контраста — эти чёрные как угли глаза на бледном накрашенном лице. Среди ярко-рыжих локонов, которые, как с раздражением подметил Уолсингем, были искусственными, сверкала огромная грушевидная жемчужина. Уолсингем не одобрял моды носить парики; ему не по нраву была женская суетность, сквозившая в драгоценностях и в сильном запахе духов и притираний.
— Мне нужен секретарь взамен лорда Бэрли, — сказала Елизавета. — Он настоятельно рекомендовал вас. Настолько настоятельно, что мне с трудом верится, что на свете может существовать такое воплощение всевозможных добродетелей. Годитесь ли вы на эту должность, сэр Фрэнсис?
— Полагаю, что да, но об этом судить вам, ваше величество.
— Я не сомневаюсь, он разъяснил вам, что вам надлежит мне говорить и как вы должны вести себя со мной. Выбросьте всё это из головы. Мне не нужен секретарь, который был бы чьей-то марионеткой. Со временем я разберусь, кто вы такой, так что лучше начать сразу же. Можете сесть, сэр Фрэнсис, и давайте поговорим. И мне хотелось бы услышать ваш собственный голос, а не голос Бэрли.
Уолсингем сел лицом к ней на низенькую табуретку, хотя предпочёл бы остаться стоять. Он задал себе вопрос, известно ли это ей и не предложила ли она ему сесть, чтобы поставить в невыгодное положение; она пристально разглядывала его с высоты своего кресла.
— Скажите, кого вы считаете главным врагом Англии?
Поскольку она просила его всегда честно высказывать своё мнение, Уолсингем, невзирая на предупреждение Бэрли, так и поступил:
— Папистскую церковь, ваше величество.
— Понятно. А какие ответвления этой церкви вы бы назвали наиболее опасными?
Хотя Уолсингем этого не знал, если бы он ответил: «Шотландскую королеву», должность секретаря ему бы не досталась.
— Испанию.
На мгновение наступила тишина. Елизавета откинулась на спинку стула и внезапно улыбнулась.
— Господин Уолсингем, — сказала она, — вы первый человек, который доказал мне, что в состоянии видеть дальше своего носа. Испания для нас главная угроза; все остальные — моя шотландская кузина, английские паписты, Франция, — по сравнению с этим настоящим врагом второстепенны, а мы ещё ни разу не вступили с ним в схватку. Теперь о ситуации в Нидерландах — как дела у повстанцев?
Уолсингем нахмурился:
— Плохо, ваше величество. Герцог Альба отлично знает своё дело, под его началом самое дисциплинированное в мире войско и он не знает пощады и жалости. Наши братья протестанты гибнут за веру тысячами, но тем не менее продолжают борьбу. Их несчастная страна истекает кровью; они крайне нуждаются в нашей помощи.
— Они её получат, — сказала Елизавета. — Я посылаю им все деньги, которые только могу выкроить из бюджета; видит Бог, этого недостаточно, и я постараюсь изыскать побольше, но это и всё. Решиться на что-то более серьёзное я не смею. Мы не готовы к войне.
— Как и Испания, — возразил Уолсингем. — До тех пор, пока её армия занята подавлением восстания в Нидерландах, а казна истощается расходами на содержание этой армии, она не сможет напасть на нас. В настоящий момент Испания нам не грозит, ваше величество, и это наводит меня на ещё одну мысль. Вы просили меня говорить собственным голосом, и я, с вашего позволения, поймаю вас на слове. Мы говорили о внешних врагах, но я полагаю, настало время заняться теми врагами, что живут в самой Англии.
— Продолжайте, — кивнула Елизавета.
— Мне известно о вашем нежелании покарать шотландскую королеву за её преступления против вас и против человечности, — медленно заговорил Уолсингем. — Должен признать, ваше величество, что я согласен с лордом Бэрли и всеми вашими советниками, которые считают ваше милосердие ошибкой. Но если вы не желаете привлечь к суду её, настало время заняться её сторонниками. В мою бытность послом во Франции иезуиты открыли в Дуэ семинарию, единственное назначение которой — учить изменников-англичан на католических священников. Эти люди вернутся в Англию, чтобы пытаться возродить свою религию и строить против вас заговоры. С тех пор как вы издали закон, провозглашающий государственными преступниками тех, кто ходит к мессе и носит римскую сутану, их число возросло. Они опасные фанатики, и смерть их не страшит.
— Нескольких из них уже поймали, — перебила королева. — И что же вы предлагаете: если человека не останавливает ни виселица, ни даже страх быть выпотрошенным заживо, что ещё с ним можно сделать?
— Ничего. Но нужно посулить такую же кару любому англичанину или англичанке, который предоставляет ему убежище или не доносит на него, если он скрывается по соседству. Паписты в Англии — это кинжал у вашего горла, ваше величество. Вы слишком долго обращались с ними чересчур мягко. Штрафов и нескольких казней недостаточно. Их нужно выслеживать и уничтожать.
— Вы, я вижу, религиозный человек, — заметила Елизавета, и её ирония заставила его покраснеть. — Однако если вы намерены служить мне, вам не следует путать догматы веры с политикой. И не предполагайте, будто я страдаю подобной близорукостью. Я заявляю вам, как ранее говорила Бэрли, что мне всё равно, читает ли человек молитвы по-английски или по-латыни, и думаю, Богу, которому он молится, тоже нет до этого дела. Но если тот человек, что молится по-латыни, представляет собой угрозу моему тропу, ему придётся сменить язык своих молитв, если только он хочет остаться в живых, чтобы молиться дальше вообще. Половина из тех, кто поднимает вой насчёт папистов и требует, чтобы я перерезала католиков, при моей сестре сами были папистами. Мне известно, что вы не из таких. — Она подарила его мимолётной улыбкой. — Вы человек того же склада, что и эти семинаристы из Дуэ, нравится вам это слышать или нет. Но я уважаю людей такого склада и хотела бы, чтобы они были на моей стороне, а не против меня. Вы разумный человек, господин Уолсингем, и к тому же дальновидный. Если я предоставлю вам решать проблему этих изгнанников-католиков, как вы поступите?
