Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!

— И не раз, — усмехнулся Кирила. — В подмосковных таборах.

— Ах вон где… Ну тогда конечно. Извиняй на шершавом слове, дьяк.

— И ты извиняй, воевода. Каков привет, таков и ответ… Ты, чай, у Тыркова в товарищах ходишь?

— Это как сказать, — самолюбиво приосанился Годунов. — Сам видишь: я — воевода переднего строя, а он — заднего.

— Эка беда. Строй поворотлив. Переднему не хитро и задним стать, — не удержался от едкого замечания Кирила и тут же поспешил эту едкость сгладить: — Ну вот мы встречно и перемолвились. Пойду теперь Василею Фомичу поклонюсь. А ты покуда людей на дощаники грузи. Хлеб-соль вас на том берегу ждет — в Ярославле.

Стеха Устюжанин и его казаки, ставшие свидетелями этой перепалки, молча позлорадствовали: «Что, воевода, не на того нарвался?» — однако вид сделали, будто их здесь и не было.

Следом Кириле встретился томский казак Тренька Вершинин. Вообще-то, имя у него веское — Еремей. Тренькой его за излишнюю разговорчивость прозвали — дескать, тренькает много. В остальном послужилец он хоть куда — хваткий, рассудительный, двужильный. Кто знает, как его теперь кличут — по имени или по прозвищу? Для Кирилы привычней прозвище.

— И ты здесь, Тренька?! — обрадовался он. — Молодцом глядишься! Время тебя ну совсем не берет!

— Тебя тоже, державец. Разве что заматерел из себя, погуще стал… А я-то думаю: он не он? Куда торопишься?

— На Василея Фомича поскорей глянуть. Где он, не скажешь?

— Концы подтягивает. Где же еще? То тут, то там. Чем ловить его, лучше на месте дождись. Не ошибешься.

— Наших много?

Вершинин сразу сообразил, о каких это наших спросил Кирила. Ну, конечно, о казаках томской службы.

— Ежели твое время взять, так нас тут двое всего: я да Иевлейка Карбышев. Ну а ежели всех, кому годовалить в Томске пришлось, сразу и не скажешь. В каждом десятке такие есть, а в моем так и вовсе.

— Значит, ты в десятники выбился? Похвально! — хлопнул Вершинина по плечу Кирила. — Ладно, Тренька, догоняй своих, а я все же Тыркова поищу, — однако напоследок придержал его за рукав: — Или тебя лучше Еремеем называть?

— Как привычней, так и называй, — усмехнулся Вершинин. — Ежели, конечно, еще встретимся.

— На счет этого можешь не сомневаться. Встретимся, Тренька, непременно встретимся. Мне вас с Иевлейкой о многом расспросить надо. По старой памяти, как по божьей грамоте. Дальше-то мы вместе пойдем: ты — в десятниках, я — в дьяках. Еще наговоримся.

— Это совсем другое дело, — согласился Вершинин, но взгляд его уже был нацелен мимо. — А вот и Тырков! Я же-ть говорил: сам найдется.

Кирила проследил за его взглядом. С другой стороны тракта в череде конных ополченцев увиделось ему знакомое лицо.

Рассекая строй, Кирила бросился наперерез.

Конь Тыркова вскинул голову, осаживаясь перед неожиданно возникшим препятствием. Чтобы не упасть, Кирила обхватил его шею руками, почувствовал, как под гладью жестких темно-бурых волос перекатываются напряженные мускулы, но не отстранился, а напротив еще плотнее припал к коню щекой. От волнения у него нежданные слезы пробрызнули. Они мешали рассмотреть Тыркова.

Зато Тырков сразу признал Кирилу. С необычной для своего грузного тела легкостью он вымахнул из седла. Весело укорил:

— Что ж это ты моего жеребца, как медведь, лапаешь? Лучше меня обними, шатун ты эдакий. Небось не рассыплюсь, — и тут же расцеловал Кирилу, приговаривая: — Наперво за отца. Жив и здоров он, чего и тебе желает… Теперь за себя… Ну а третижды за то, чтоб и дальше нас Бог крепил.

Увидев такое, один из повозчиков придержал коня. Кому не охота узнать, с кем так родственно Тырков встретился?

— Кабыть, это его сынок, — предположил ополченец из числа зюздинских мужиков, примкнувших к обозу на камско-вятском переходе. — Ишь, как ластятся.

Но Федька Глотов, случившийся рядом, его снисходительно поправил:

— Ошибаешься, дядя. У Тыркова один сын, да и тот ноне в Мангазее служит. Этот, поди-ка, человек Пожарского.

Задние дружинники стали спрашивать передних: пошто стоим? Те им: да сын какой-то объявился: то ли Тырковский, то ли от Пожарского… И начались толки — один другого замысловатей.

Тем временем, отгородившись от любопытных взглядов крупом своего могучего жеребца, Тырков внимательно разглядывал Кирилу.

— Сказать по правде, не чаял я тебя тут увидеть, — наконец вымолвил он. — А ты вон он — будто с неба свалился. Каким случаем?

— Да тем же, что и ты, Василей Фомич. Кому-то идти, а кому-то — встречать. Затем я тут и оставлен.

— Как это «оставлен»? Нешто Пожарский из Ярославля уже ушел?

— Второго дня… Да ты не журись, Василей Фомич. Все продумано! Сдашь серебро, отдохнешь малость, а после как сам решишь — вперед ли, назад ли… Не мне тебя учить. Давай-ка сперва твое войско на суда посадим.

— Давай! — передав повод своего жеребца Сергушке Шемелину, Тырков ходко двинулся к причалу. — И давно ты у Пожарского дьячишь?

— Да уж три месяца, — поспешил за ним Кирила. — День в день.

— Вот и мы в пути столько же. И тоже день в день. Не зря такое совпадение, как думаешь?

— Очень даже не зря, Василей Фомич. Знаешь, какой мне нынче сон был? Будто мы с тобой на Денежном дворе серебряные копейки бьем. Ты — чеканщик, а я у тебя — подметчик. Каково?

— Выше всяких похвал! — заверил его Тырков. — Узнаю выдумщика. Знать, с большого гороха тебе такое привиделось, голубь. Нешто у меня своих дел нет, что я в чужие ни с того, ни с сего полезу?

— Ну а коли припрет, тогда как?

Тырков изучающе глянул на Кирилу. Неожиданный всплеск в его голосе говорил о том, что Кирилу что-то гнетет.

— Тогда по обстоятельствам — смотря по делу. Твое, похоже, как бочка без клепок?

— Хуже, — махнул рукой Кирила. — Мое дело — вынь да положь, роди да подай. Без твоей помощи, Василей Фомич, его и не расхлебать. Но это разговор особый. Не хотел я вперед с ним забегать, само вышло. Лучше отложим его покуда. Сейчас не досуг…

В гуще походного строя они дошагали до причала. Здесь начальствовал Федор Годунов. С коня он так и не сошел. Поезживал по мосткам да по сходням, покрикивал грозно, явно красуясь своей властью. Но обозная рать и без его указаний действовала слаженно, без суеты и спешки. Одна за другой въезжали на расшивы очередные подводы и выстраивались рядами от борта до борта. Возчики тут же выпрягали коней и уводили их на кошму. Туда же ставили своих скакунов конные ополченцы. А пешие играючи сдвигали осиротевшие телеги, чтобы даже самого малого зазора меж ними не оставалось, и стоймя поднимали оглобли. Издали посмотреть, будто плавучие гуляй-городки копьями да пищалями вдруг ощетинились. Оставшееся от подвод пространство досталось земским ратникам. Они заполнили его дружно, без толкотни и споров. И оказалось, что места на судах для всех походников более чем достаточно.

Первой отвалила от берега расшива, которую приглядел для себя Федор Годунов, следом за ней кошма с табуном верховых и обозных коней, и лишь затем велел отчаливать своему корабельщику Василей Тырков. Вместе с Кирилой он занял лавку, прилепившуюся к носовой избушке — мурье. Отсюда обзор на три стороны. Гляди на здоровье…

Величава, неоглядна Волга. Много чувств она рождает. Чтобы выразить их, особые слова нужны — песенные, за душу не только напевом берущие, но и красотой голоса, и настроением, и полетной силой. Именно такие слова нашлись у прирожденного запевалы Михалки Смывалова.

раздумчиво, словно беседуя сам с собой, начал он, и вдруг его голос зазвенел, расправил крылья и серебряной птицей взмыл над волжскими просторами:

Боже, как хорошо под песню плывется, думается, отдыхается! Воздух влагой напитан. Небо чистое, лишь местами перышками белоснежных облаков припорошено. Зеленые берега. Голубые дали. Бесконечность.

Микеша Вестимов слов этой песни не знает, а потому подпевает Михалке бессловесно. И звенит в его голосе колокольная медь:

Заслушались своих сотоварищей ополченцы. Заслушались Тырков и Кирила. Даже кони на кошме морды в сторону последней расшивы повернули, замерли отрешенно.