— Друг, брат, голубчик мой! — ответил на это Космас голосом не очень громким. — Честное слово, я посрамлен. Не принимаю твоих похвал, но признаю правоту укоров. Да, я заслужил таску! И надо бы повторять ее все время!
— Что до меня, — воскликнул Шебирь, — то разве не достаточно широки вот эти объятия? Упади в них, мой воробышек. Кидайся мне на шею! Бурундучок наш, карлушенька, золотко наше, ты уж должен простить нас за это и впредь оказывать нам снисхождение, оттого что грубияны мы, особенно у Космаса язык необъезженный!
— Довольно! — прогремел святовитский каноник и рассмеялся.
Потом обнял по очереди обоих братьев своих, похлопал их ладонью по спине.
Когда все успокоились и опять уставили общий лад, Бруно сказал:
— Как же будет с записями касательно Сазавского монастыря? По-моему, вам лучше всего расспросить насчет этих дел какого-нибудь очевидца.
— Ладно, — согласился Шебирь. — Я предлагаю, чтобы любезный брат наш вычеркнул всякое упоминание о Сазаве, ежели случится так, что мы найдем человека, который в этом монастыре жил, но сам глупец, и низкой души, и невежда в вопросах языка. Если же найденный нами очевидец окажется человеком прекрасным, благородным и осведомленным в том, чему мы придаем важность в нашем споре, пусть Космас расширит этот раздел и введет в свой труд подробное повествование.
На том и порешили.
Но не успели они договориться, как к капитульному дому прибежал бедняк с нечистой совестью, искавший у Космаса утешения и помощи в истории с несчастным евреем. Зная, что беднягу скоро поведут на плаху, он, погоняемый страхом и проблесками жалости (нутро его проснулось не совсем), мчался изо всех сил. Под окна Космаса он подбежал, еле дыша.
— Люди добрые, христиане, отцы святые! — закричал он, когда двое слуг остановили его в воротах. — Пустите меня к канонику! Мне надо поговорить с Космасом. Как? Что? Почему нет?
Умоляя и тараторя, словно мельница, работающая вхолостую, он прошел-таки и благополучно внедрился в Космасово жилище.
Само собой, он хотел сразу все выложить, но Космас (впрочем, крайне удивленный его неожиданным появлением) прервал его и, закрыв ему рот рукой, принудил замолчать.
— Этот дрянной коротышка утверждает, что он сазавский монах, — сказал Космас. — Я ему ни на грош не верю, знаю, что он мерзавец, но не посылает ли его нам в эту минуту некая высшая воля? Это нужно обсудить. Однако я, со своей стороны, отказываюсь ставить свои суждения в зависимость от его личности. Условие, о котором мы договорились, к нему не приложимо.
— Приложимо! — рявкнул Шебирь. — Но позвольте, я прежде задам ему несколько вопросов.
И, не дожидаясь согласия, стал спрашивать монашка, где стоял в Сазавском монастыре ларь с книгами, что росло в саду, как надо было проходить в погребок за вином, где были мастерские и о многом другом. Монах отвечал правду — по воспоминаниям, но каждый ответ сопровождал просьбой:
— Отец Космас, пан мой, позволь мне сказать, что нужно! Не заставляй меня толковать о пустяках. Я хочу скорей спасти еврея, хоть и скверного, но не так уж, как все думают.
— Дойдет очередь и до этого, — отвечал Шебирь и продолжал свои расспросы.
Кончив, он предоставил бедняге слово. Уселся поудобней рядом с Космасом на лавке и сказал:
— Теперь говори, а мы послушаем, так как ты, в самом деле, по какому-то недосмотру был частью монастырского достояния.
Получив позволение, монах стал (торопливо и сбивчиво) рассказывать о том, что произошло. Не утаил, что выкопал идола, не утаил, где его спрятал, не утаил тяжкой вины своей и признался во всех своих (больших и малых) грешках и плутнях.
— Друг мой, — печально промолвил Шебирь, обращаясь к Космасу, когда монашек умолк. — Провидение указует перстом на две страницы и требует их изъятия из твоего труда. Позволь мне не рвать их, а унести и спрятать у себя в келейке.
Космас не ответил, а монах глядел на духовное начальство, разинув рот. Он ничего не понимал.
Наступила тишина. Шебирь, кряхтя, словно под тяжестью какого-то груза, встал, подошел к аналою и, раскрыв рукопись, отыскал нужные страницы.
Боже мой! — воскликнул он. — Какая жалость, что я должен убрать их…
Тут в нем вскипел такой гнев, что рука его сама собой поднялась и влепила монаху страшную оплеуху.
— А теперь, — промолвил Космас, — пойдем скорей посмотрим, что с евреем.
И они вышли и поспешили (насколько позволял возраст) к месту казни.
Шебирь, обладавший особенно длинными ногами, шагал на два шага впереди остальных, таща монаха за рукав. А тот с мукой и дрожью думал о проклятии старого язычника.
В начале правления князя Бржетислава I край на границе владений, некогда принадлежавших роду Славника и соседствовавших с землями Пршемысла, лежал в запустении. Зеленели там густые дремучие леса да луга, и травы на этих лугах никто не косил. И все-таки однажды вспомнил князь об этой запущенной земле. Случилось это во время беседы с неким Бышем, происходившим из знатного рода, но бедным как церковная мышь. Уцелело у него всего-навсего десяток воинов. Усадьба дотла сгорела во время Моравского похода, а подданных частью перебили, а частью — они сами разбежались. Одним словом, этот знатный господин остался на бобах. В бедственном своем положении пошел он к князю, положил к его ногам меч и стал просить о помощи, говоря, что потерял все состояние; имущество его обращено в пепел, а подданные — разбрелись, и таков-де ему достался удел за верную его службу.
Князь выслушал эту речь с улыбкою и, легонько тронув просителя острием копья, молвил:
Вставай, Быш, думал я о скудости твоей, и пришло мне на ум пожаловать тебе за твои заслуги землю и крепость под названием Злич. Край там прелестный, а земли тучные да плодородные. Ступай туда и отмерь себе столько невозделанных полей, сколько подобает знатному человеку, и столько же лесных угодий. Потом выжигай лес и возделывай почву!
Услышав такие, слова, Быш поцеловал рукоять Бржетиславова меча и во весь опор поскакал в разбредающийся воинский лагерь, чтобы успеть набрать себе еще не сбежавших наемников. и уговорил пятерых, кому любо было кочевать в седле и кто не спешил воротиться домой. Посулив койникам обильную добычу, налетел Быш на земли вокруг Злича, на рассеянные там и сям усадьбы и всякие неприметные селения.
Быш имел в своем распоряжении всего-навсего пятнадцать мечей, — если присчитать к десяти слугам еще пятерых наемников, которых ему удалось соблазнить. Само собой, с таким воинством не очень-то размахнешься. Быш был скромен. Знал, что не следует искушать Господа Бога, не собирался он и перенапрягать свои силы, да и чересчур потакать своим прихотям. Удовольствовался тем, что захватил лишь полсотни баб да около двух десятков мужиков. Прочие обитатели взяли ноги в руки и убереглись от его ночных наскоков, разбежавшись кто куда. Это предприятие, для благородного Быша вполне удачливое, обернулось для остальных несчастьем и мукой. Обездоленным людям, что остались на хуторах, пришлось разлучиться со своими женами, расстаться с сыновьями и дочерьми, распроститься с имуществом. С окровавленной головой и синяками на спине повлеклись они к Бышову городищу.
Странно ли, что они защищались? Живительно ли, что предпочитали умереть, что разбегались по окрестным лесам?
И приключилась во время этих событий такая история. Во время ночного нападения двое мужиков да подросток скрылись в лесной чащобе, прозывавшейся «Пустынька». Обитал там один отшельник, нелюдим. Жил он по-монашески, занимался бортничеством, валил деревья, корчевал пни и трудился над каким-то странным изваянием, а остальное время проводил в молитвах.
Когда беглецы приблизились к скиту, отшельник лежал, распростершись ниц перед крестом. Уже опускались сумерки, лил дождь, и отшельник вслушивался в его звуки, бормоча молитвы. И вдруг услышал, как где-то вблизи хрустнула ветка. Почудились ему будто шаги и голос, подобный плачу или причитанию. И поспешил отшельник к очагу, разметал его и, прихватив обушок, выбежал из хижины. Достиг чащи и там притаился; стоял, изготовившись для удара, и только когда различил детские всхлипы, принялся искать, кто же это так жалобно стонет. От волнения отшельника бил озноб. Неуверенно продираясь сквозь чащу, сквозь мятущиеся под ветром кусты, он выбрался на простор и тут при вспышке молнии заметил двух мужиков с всклокоченными волосами. Двух мужиков и маленького ребенка.
Оказать им помощь? Или прогнать? Или лучше — уйти самому и провести ночь в ином логове?
Отшельник задумался лишь на мгновенье. А потом заговорил и ласково сказал:
— Пойдемте, я дам вам поесть. Разведу костер и уложу на постель из мха, так что вы сможете спать сколько угодно.
