Было уже темно. Несколькими поворотами по извилистым улицам они совершенно запутали свой след, и Пашка остановилась перевести дух.
Ольга бросилась ей на шею и зарыдала.
— Спасена, спасена! — говорила она сквозь слезы.
— Ну, ну, — останавливала ее Пашка, — дай Бог, чтобы больше уже ничего не стряслось с нами. Пойдем теперь!
Она повела ее сперва далеко на пустырь, где под камнем догадалась спрятать стрелецкие костюмы, и сказала Ольге:
— Ну, снова переодевайся!
Та послушно стала переодеваться. Пашка сделала то же.
— Ну, а теперь пойдем на постоялый!
Она привела ее на один из дворов и, к удивлению, увидела там целое сборище. Мужики, мещане, несколько стрельцов сидели и жарко беседовали.
— А, еще пришли, — приветствовал их приход здоровенный детина. — Ну что, молодчики, будем завтра поляков бить? А?
— Будем! — весело ответила Пашка.
— И уж зададим мы им гону! — потрясая бердышем, сказал бородатый стрелец.
Глава VII
29 марта 1612 года{43}
В ночь с понедельника на вторник 29 марта 1612 года в домике Стрижова собралась та же компания, с которой свел Теряева, Терехова и Андреева Силантий; только теперь председательствовал не Стрижов с Кузьмичом, а князь Теряев-Распояхин. Дело родины всецело овладело им; он сознавал, какую большую заботу взял на себя, согласившись стать во главе московского ополчения, и его лицо дышало решимостью, когда он говорил или отдавал приказания. Рядом с ним сидел Терехов, склонив голову на руку. И он горел не менее других патриотическим чувством, но мысль об Ольге томила его душу.
Силантий, московские купцы, а также все знавшие теперь их приложили все старания к отысканию Пашки, но никто не видел подходившей к описанию ее женщины. Терехов всем поведал свое горе, но никто не мог выказать ему никакого содействия.
— Горько мне, Терентий Петрович, — воскликнул однажды Терехов, — сил моих нет!.. Чувствую, что надо послужить родине, порадеть общему делу, а как подумаю о своей Ольге — все из рук падает. Господи, и за что на нас такая кара!
— Не робей, Петр! — горячо сказал ему Теряев. — Верь, не пропала Ольга и в полной целости находится! Надейся на Бога, а чтобы забыть свою печаль, думай об обидчике и наполни свое сердце местью.
Эти слова словно зажгли Терехова. Он бешено сжал кулаки и, забываясь, произнес:
— Ты только укажи мне когда-либо на этого Ходзевича. Ты ведь помнишь его?
— Как же забыть, когда он у меня с вертела соскочил? Небось и он меня не запамятует. Ах, встретиться бы мне с ним в ратном деле!
— Мне, мне уступи его, — ответил Терехов, — иначе не друг ты мне.
— А рви его кто хочет! Я за него десяток ляхов зарублю.
Терехов особенно сошелся с Маремьянихой. Она полюбила его тоже и, когда приходил Терехов, целыми часами не уставала говорить ему об Ольге. Но все же думы об Ольге не мешали Терехову принимать участие в заговоре москвичей против поляков, и теперь он сидел подле Теряева и внимательно слушал речи.
Тут же сидел Силантий, неразлучный со своим огромным мечом.
— Батюшка князь им поганых ляхов сек, ну я за упокой души его дам мечу поработать, — говорил он, когда речь заходила о его мече.
В горнице, кроме того, за столом сидели и Кузьмич, и Стрижов, и немало иного купечества, а в конце стола виднелись коренастый Рыжичек и Карп, знакомец Маремьянихи и Силантия, шиш от Лапши.
— Ну, что же скажешь нам, Терентий Петрович, князь? — заговорил Кузьмич. — Чем порадуешь?
Теряев встряхнул головой, откинув назад нависшие волосы.
— Много что сказать есть! — заговорил он. — Прежде всего Семен Андреевич, что нами к Прокопию Петровичу был послан, сюда не вошел, потому что ляхи его не пустили, а остался за Москвой. Встретил он там моих людишек и над ними головой стал. Он с Григорием Лапшой тревожить ляха будет, а теперь вот с этим человеком, — он указал на Карпа, — мне отписку прислал и говорит, что Ляпунов против поляков встал.
— Знаем, знаем! Помоги Бог!
— Ну, это-то мы действительно знаем. А теперь этот самый человек пришел сказать нам, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский идет к нам и завтра уже к Сретенским воротам подойдет. Так и нам робеть не надо. Вот что!
Глаза Теряева вспыхнули. Слушатели его в волнении вскочили с мест.
— Князь у ворот! Смерть ляху поганому! Ударим сейчас на него! — раздались голоса.
— Стойте! — остановил всех Теряев. — От крика дело не сделается. Сговориться надо!
В это время кто-то сильно постучал в ставни. Все вздрогнули и схватились за поясные ножи.
— Ляхи! — прошептал Карп.
Испуганные поляки действительно нередко врывались в дома, где замечали что-либо подозрительное.
— Отворяй! — приказал Теряев, беря в руки короткий меч.
Рыжичек подошел к двери и отодвинул засов. В горницу поспешно вошел Митька, запыхавшийся от скорого бега. Увидев его, все засмеялись, но Теряев махнул рукой, укрощая веселость, и спросил:
— С чем пришел?
— Ох, батюшка-князь! — запыхавшись, ответил Митька. — Поляки словно что прочуяли. Все вдруг поднялись и из Белого города в Кремль переселяются, да спешно так! А в Кремле работа и-и какая!.. Сам гетман их на коне разъезжает, а ему факелом светят… Беда!..
— Значит, и до них слух о князе Пожарском дошел, — сказал Теряев, а затем стал излагать план действий. — Прежде всего полякам и виду не показывать, что мы это затеваем. Пусть все будет, как всегда, а только оружие перенести беспременно по лавкам и всех молодцов наготове держать. Ты, Силантий, сейчас к извозчикам пойдешь. Пусть они завтра весь Кремль загородят и первыми свалку начнут. Вы, Кузьмин и Стрижов, возьмите начало в Белом городе, Терехов на Никитской станет и там острожек установит, ну, а я, я… я везде поспею. И потом помнить: как поднимется звон — так, значит, и начинать бить ляха, да не жалеть его, поганого. А теперь помоги правому делу, Царица Небесная! — И Теряев набожно перекрестился.
— Помоги, Господи! — повторили за ним остальные.
Теряев обратился ко всем:
— А теперь, родные, как знать: может, завтра к ночи кого из нас и не будет. Так обнимем друг друга по-братски и поцелуемся на прощанье!
Все, уходя, стали крепко целовать друг друга и кланяться в пояс.
Терехов и Теряев пошли домой, осторожно пробираясь по темным улицам.
— И страшно, и радостно, — сказал Терехов. — Страшно потому, что думаю, что только с Ольгой будет, когда свалка по городу начнется. Где она да что с ней? А радостно потому, что думается: Бог поможет, выгоним поляка, так я весь Кремль перешарю, каждую норку мышиную осмотрю и уж найду свою голубушку. Эх, кабы Бог пособил!
Он вздохнул и замолчал. Всю дорогу прошли они молча и легли молча, хотя оба не спали. Каждый думал свою думу.
А в это время по всей Москве шла спешная, тайная работа. Поляки размещались в Кремле, и Гонсевский держал совет со своими полковниками относительно защиты Кремля, а москвичи хлопотали, готовя ненавистным гостям нежданный подарочек. Со всех сторон тащились в Охотный ряд да в Гостиный двор люди, неся охапками мечи, бердыши, топоры, сабли, а некоторые и тяжелые мушкеты. На постоялых дворах, в кружалах, тайно, за закрытыми ставнями, собирались люди и сговаривались, где и как им стоять. Земляк находил земляков, и так собирались отдельные отряды.
Встревоженные поляки в эту ночь забыли о своей неусыпной бдительности, всецело занялись переселением в Кремль, размещением в нем и думали о его защите.
Однако в то время как старшие проводили часы в озабоченном совете, младшие чины и не думали о грозящей опасности и беспечно заливали вином и медом свое новоселье. Только Свежинский, ухаживая за Ходзевичем, не принимал участия в общей попойке.
Ходзевич, узнав о бегстве Ольги, сперва бесновался и неистовствовал, а потом предался взрыву отчаяния. Он рвал на себе волосы, бил себя в грудь, стонал и плакал. Глядя на него, Свежинский покачал головой и произнес:
— Ох, околдовала тебя подлая девка! И что в ней? Плюнь на нее, слово гонору. Силой все равно мил не будешь!
— Ах, только бы мне ее назад! — крикнул Ходзевич. — Насмеюсь, надругаюсь над нею и потом брошу, как кость собакам, своим пахоликам. Взяла она мою душу!
— Тьфу! — сплюнул Чупрынский. — Да на что же, пан Ян, добрый рыцарь? Ты себе трех достанешь. Вот, говорят, завтра москвичей бить будем!
Словно в подтверждение его слов в горницу вошел Косоковский. Он поклонился всем и сказал:
— Пан гетман велел всем офицерам завтра в шесть часов утра быть на конях и при своих отрядах.
— Выпьем, братику, за добрую весть! — сказал Чупрынский, но Косоковский уже вышел из горницы.
Наутро приказание Гонсевского было в точности исполнено. Ходзевич, Свежинский и Чупрынский сидели на конях во главе своих небольших отрядов и жались от утреннего холода. Чупрынский со скуки ездил от одного офицера к другому и всем жаловался:
