— Что с тобою, мать Ираида? Что случилось? — с испугом спросила она.
— Там, под окнами, я не смею сказать, — бормотала старушка.
— О чем не смеешь сказать? — с большой тревогой спросила Софья. — Сказывай!
— Там… за окнами… стрельцы…
— Что стрельцы? Какие?
— Что царь-государь… что повешены…
— Кто повешен? Где?
Софья силилась встать, но силы ей отказывались служить.
— Подыми меня… я хочу видеть…
— Нету, нету, матушка! Христом Богом молю, лежи!.. Страшно…
— Черница, тебе говорят! — грозно крикнула бывшая самодержица. — Помоги встать!
— Матушка! Что хошь учини со мною, не смею… Без благословения матушки — игуменьи не смею, строго-настрого заказано.
— Так позови мать — игуменью.
— Слушаю, матушка.
И старица, боязливо крестясь, вышла из кельи.
Софья собрала все свои силы и, шатаясь, как пьяная, приподнялась с софы. Она была страшна. Седые пряди волос выбивались из-под черной скуфейки и падали ей на лицо. Глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. Пересохшие губы бессвязно шептали.
— Стрельцы повешены… мои стрельцы… все это он…
Подняв голову, она с ужасом отшатнулась назад: ей показалось, что какая-то седая борода уставилась в окно ее кельи и показывает какую-то бумагу.
Как тяжелый сноп, она грохнулась на пол.
По окончании казней Петр уехал в Воронеж, где продолжалось построение кораблей.
К Рождеству он воротился в Москву.
— Отчего у меня не так, как там, за морем?.. Моря у меня нет! Море надо добыть…
Эта мысль постоянно сверлила его душу. Европа только разожгла его…
Далеко за полночь он покинул пир и поехал в Преображенское. Мысль о жалком положении России, о флоте, о неимении моря, о том, что он видел в Европе и что нашел у себя дома, та мысль и дорогой не покидала его. Он сидел в санях, глубоко задумавшись, и не видел ничего вокруг себя. Теперь он извел всех стрельцов, страшными зрелищами он навлек ужас на тех, кто бы осмелился противиться его воле, но в этом ли вся сила? Стрельцы — это та же Россия, отсталая, косная, невежественная, но всей России не перевешаешь. Да и кто же бы остался тогда? Где же спасение?.. Жгучий стыд налил его щеки, злоба на все прошлое душила его, когда он сравнивал свое и чужое. Нельзя же жить только чужим умом, нельзя его выписывать из Европы, как выписывают оттуда шелковые материи и вино. Надо дома свой ум завести.
Перед ним проносились вереницей мрачные кровавые картины его жизни: стрельцы врываются во дворец и заливают его кровью, а трепещущая мать стоит на коленях и молится о нем, о своем ребенке — царе, а этот царь дрожит, перед кем! — перед дикими, пьяными изуверами… Сестрица торжествует, державствует… Видел он, как отлетели на проезжую дорогу головы обоих Хованских… Кровь Цыклера и Соковнина ручьями льется в гроб Милославского… Вот дорога, уставленная вместо верстовых столбов виселицами, и здесь виселицы, виселицы без конца… А все стрельцы!
Вдруг он почувствовал, что сани за что-то зацепились и стали. Он очнулся от своих дум. Что это? На козлах нет кучера… Где же он? Должно быть, пьян был и свалился дорогой. Куда же завезли его лошади? Это не Преображенское, совсем не похоже: это какое-то поле. Он всматривается в окружающее и недоумевает: за что зацепились сани? За какой-то столб… Он вылезает из саней. В этот момент луна выглянула из-за туч и осветила поле… Что это? Сани зацепились за виселицу, за столб, и кругом все виселицы! Вон какие тени ложатся по снегу от висящих в воздухе мертвецов! Вглядываясь, он догадывается, где он: лошади без кучера завезли его на Девичье поле. Вон и очертания стен монастыря. В двух или трех окнах виднеется огонек: это в келье сестрицы, царевны Софьи, а теперь старицы Сусанны.
Наступала весна. На солногреях показывались проталинки, которые с каждым днем все более и более расширялись, и на них пробивалась первая зеленая травка. По утрам в звонком воздухе высоко-высоко перекликались перелетные птицы, пробиравшиеся из теплых стран в далекие, но знакомые им северные болота и тундры. Жаворонок уже встречал и провожал солнце своим радостным щебетанием. Но по мере того, как обнажалась земля от зимних покровов, ярче и ярче выступал наружу весь ужас того, что совершено было в осень и зиму этого года.
И вот началось за городом у всех застав копанье громадных ям, а в городе по местам казней — по Белому и Земляному городу, на Красной площади и на Девичьем поле с утра до ночи скрипели телеги, слышались понукания лошадей.
Последним очищали от трупов Девичье поле. Когда обоз двигался к заставе, царь в это время проезжал мимо со своею свитою и остановился. Лицо его было задумчиво.
— Это похороны старой московской Руси, — сказал он, указывая на двигавшиеся телеги.
— Оставим мертвым хоронить мертвых, — многозначительно добавил Лефорт.
— Вот он, — сказал Петр, показывая на юродивого, который шел за последнею телегою, — он один хоронит старую Русь: он кость от костей… А мы за работу!
На этом оканчивается наше повествование.
Из чтения его читатель, без сомнения, выносит тяжелое впечатление. Действительно, ни светлых картин, ни светлых личностей в повествовании нет. Но это не вина автора. Он искал исторической правды, только правды, и искал ее не в личном творчестве, не в создании типов, а в трудах историков, в исторических документах. Они давали автору уже готовыми и типы, и образы, и картины. И если на читателя образы эти и картины производят удручающее впечатление, то под таким же впечатлением сам автор следил шаг за шагом за событиями обрисованной им эпохи и постарался передать их в форме романа. Правда, мрачными и грустными красками обрисовалась избранная автором эпоха, но, повторяю, краски эти дала автору сама история. Она густо и грубо наложила их на страницы «розыскных дел», на столбцы «расспросных речей». Зато после обозрения всей нарисованной автором мрачной картины тем светлее вырисовывается величавый образ того, который «похоронил» ту ужасную эпоху, который сделал невозможным ее возврат, ее повторение в истории нашего дорого отечества. Чем мрачнее было время, когда Великий Преобразователь русской земли только что начинал свое бессмертное государственное творчество, тем ярче светится в истории этой земли все то великое и славное, что впоследствии, во вторую творческую половину своего царствования, дал русской земле гениальный царь-плотник. Это и была скромная задача автора: правдиво, с историческою точностью оттенить то, что гениальный царь признал отжившим, вредным для государства и опасным, как опасна гангрена в здоровом теле, и что он находил необходимым устранить из государственного тела, ампутировать, похоронить; а процесс ампутирования и похорон всегда производит тяжелое впечатление. Потому, если и процесс исторических «похорон», нарисованный автором, производит на читателя не отрадное впечатление, то это только доказывает, что автор выполнил свою скромную задачу настолько, насколько позволили ему его слабые силы.
При чтении истории Петра и всех его великих деяний эта гениальная личность невольно напоминает другую в нашей же истории, с тою только разницей, что светлый образ последнего (автор разумеет царя Ивана Васильевича Грозного) тускнеет во вторую половину его царствования, тогда как величавый образ Петра все ярче и ярче выступает на фоне не только русской, но и всемирной истории именно после того, как он похоронил все отжившее свой век и мешавшее историческому росту его великого отечества.
Конец
Краткий словарь забытых слов
антидор — благословенный хлеб; большая просфора, раздаваемая частицами верующим.
бердыш — широкий топор, иногда с гвоздевым обухом и с копьем.
бить — сплющенная тончайшая проволока для золотошвейной и золототканой работы.
бо — здесь: понукательное ну, же, да.
брандер — судно, которое наполняется горючими припасами и пускается по ветру на неприятельские суда.
брандскугель — зажигательное ядро.
верзить, верзти — говорить или делать что-то продолжительно, но бестолково; врать, бредить, говорить пустяки.
выспать — тоже, что высыпать.
голичный — делающий голицы, т. е. рукавицы.
гяур — название иноверца у исповедующих ислам.
даточный — сданный в солдаты, военнослужащий из сословий, обязанных рекрутчиной.
затинщик — воин, стрелок, сражающийся внутри вала, за тыном, стеной против осаждающих.
ирой — герой.
каженик — изуродованный человек, калека; одержимый; евнух.
калита, киса — сумка, мешок, подвесной карман, торба.
