— Но ведь нам достался сад ахуна!
— И ахуну он не с неба свалился! Кто-то дал, а кто-то и отберет.
— Вы, конечно, высокие люди, но…
— Ты, товарищ, не мерь меня по росту.
— Я о твоей власти говорю.
— Брось, Лоллук! Я не ага, ты не слуга. Поговорим, как крестьяне. Может быть, не согласен сын ахуна, чтобы ты взял землю его отца?
— Что вы! Абдыразак уговаривает, чтобы я поставил кибитку прямо посреди сада.
— Ничего не понимаю.
Чуть не плача, Лоллук подтолкнул вперед своего брата.
— Ты похитрее, Тархан. Расскажи, как мы думаем.
Недовольно подмигивая глазами, редкобородый, с длинным крючковатым носом, Тархан вышел вперед и, обиженно отвернувшись от председателя Совнаркома, забормотал:
— А что тут болтать? Святое урочище, вот и весь сказ!
— До сих пор я думал, что святым называют то урочище, где слепые просят зрения, а бездетные — сыновей, — сказал Кайгысыз.
— Может, оно и так, но мы не осмелимся ворошить эту землю лопатой, — ответил Тархан.
— Много ли пота пролил твой отец на эту землю? — спросил Атабаев Абдыразака, который нарочно стоял в стороне, чтобы не смущать людей.
— Если не считать подливки от жирного плова и сочного мяса… — Абдыразак вдруг вспылил. — Я плюнул на эту землю и ушел, потому что грязнее она собачьего помета! Видно, им тоже противна эта грязь,
— Закрой свой нечестный рот, Абдыразак? — крикнул Лоллук. — Эта земля чище снега, на ней можно читать намаз!
— Да разве не ваш отец сделал ее такой, разве не вы с ним вместе выхаживали каждое деревцо в этом саду?
— Это и без тебя все знают.
— Так что же вы топчетесь тут, как кобели, не умеющие совершить… омовения!
— Мы свое сказали.
Поняв, что уговорами ничего не добьешься, Атабаев решил повернуть дело покруче.
— Значит, вы предлагаете провести новую жеребьевку?
— Ай, нет! Язык не повернется такое сказать!
— Может, хотите, чтобы вас переселили в Теджен или Туркмен-Кала?
— Отсюда смогут увезти только наши трупы.
— Что же нам делать?
— Как вы не можете понять, что это не простая земля? — вдруг завопил кроткий Лоллук. — Это священный сад! Каждого листика касались руки ахуна!
Атабаев кивнул председателю сельсовета.
— Пришлите сюда- десяток молодцов с пилами и топорами, пусть до рассвета спилят священный сад. Расходы — на мою шею! А дрова разделите поровну.
— Эй, товарищ Кайгысыз, эй, товарищ! — замахал руками быстрый старичок, вырвавшись из толпы.
— Говори, ага, говори.
— Вон там, на северной стороне аула, есть две доли — моя и сына. Пусть Лоллук и Тархан живут там, а мы будем здесь. Между мной и богом есть ишачок и ишачонок, — даю их в придачу! У них, у этих братьев, зубы слабые, чтобы грызть яблоки из этого сада. Ай, яблоки, как щеки молодухи! А мне эти яблоки в самую пору!
Тархан подскочил, ткнул пальцем в грудь старичка.
— Ты, брат, Гытды, не крутись под ногами! Пока по мне не прочитали заупокойную, ни тебе, ни твоей старухе не сыпать золы на эту землю! Ступай и прикажи своему ишаку кричать на старом месте! Ей богу, верно говорит Абдыразак — ведь мы сами сделали эту землю землей, этот сад — садом! Не знаю, как брат, а я не сойду с этого места, если даже Абдыразак придет сюда с саблей!
Лоллук стал рядом с братом.
— Если Тархан согласен, я уцеплюсь за эти деревья обеими руками.
— Товарищ председатель, — торжественно сказал Тархан, — мы принимаем свой жребий и прикладываем свои пальцы под решением комиссии.
— Я и раньше знал, что дело этим кончится, — улыбнулся председатель сельсовета, — зачем же было заставлять людей с вами возиться?
— Товарищ Кайгысыз, пусть земля разверзнется, чтобы мы провалились от стыда за все хлопоты, которые вам причинили. Простите нас, темные мы люди, — сказал Лоллук. — Нас еще за руку надо водить…
Не прошло и минуты, как на сход прибежали дети упрямых братьев с полными корзинами и стали бросать яблоки в толпу.
— Всем… спасибо!.. — кричали они.
Память… Удивительная это вещь — наша память. Странно и непонятно, в неожиданные минуты, — и когда совсем не ждешь, — выбрасывает она из-под крыши повседневных забот и дел свои огненные языки — и тогда пожар!
Так бывало теперь все чаще и чаще, и председатель Совнаркома союзной республики не мог понять, почему и откуда, — если голова занята день и ночь государственными вопросами, если сотни людей ищут твоего совета, ждут встречи с тобой, — почему и откуда врываются в твою голову самые неожиданные воспоминания, и ты остаешься с ними, — пусть всего лишь одну, две минуты, — наедине, один на один? Разве ты одинок, чтобы предаваться воспоминаниям?
А жизнь Атабаева с тех пор, как он возглавил правительство своего народа, стала очень напряженной, вместила в себя множество приключений ума, сердца, воли, события бежали чередой: поездки, заседания, встречи — и все неотложные. И впечатления каждого дня — не разберёшь сразу. То радостные, то мрачные: так от одной овцы рождаются и белые и черные ягнята.
Где только не видели теперь председателя Совнаркома. С молодой энергией он успевал быть повсюду. За год он побывал и в Кизыл-Арвате, куда отговаривал его когда-то ехать искать работу такой же, как он сам, безработный горемыка… Теперь там строили завод и нужно было повидаться с рабочим коллективом. Он побывал и в Безмеине, и в Красноводске, а однажды заехал в Нохур, и после делового дня вечером побывал возле школы, построенной страдальцем Мухаммедкули… Та же столетняя чинара, что с ней сделается — осеняла школьную кровлю. Атабаев разглядел даже и старый срез на стволе — от той ветви, из-за которой погиб его друг. Может быть, он-то и был бы сегодня председателем Совнаркома. Сколько безвестных борцов по всей стране погибло, не дождавшись своего времени, не зная о своем предназначении…
От одной овцы — и белые и черные ягнята…
Вдруг тучами налетела страшная желтая саранча. Ока всегда, и даже в древние времена, налетала внезапно и до последней черты, куда достигал ее смертельный налет, — долины и поля оказывались мертвыми, оскаленными, точно после пожара. В преданиях народных оставались наряду с Годом засухи, с Годом морозов и Год саранчи. Но та саранча была серенькой и мелкой, и не оставляла потомства. А эта — величиной больше пальца. Летящая туча закрывала солнце желтой завесой. И там, где садилась стая саранчи, она пожирала все, даже камышовый каркас ветхой кибитки.
Народ называл ее именем, которое само по себе пугало: «шостатсарка».
— Это аллах послал свою кару на большевиков…
Атабаев на заседании Совнаркома впервые выразил словами то, что спустя неделю поставило на ноги всю республику — саранчовый фронт!
— Товарищи! Если не посчитаешься с бедой — она одолеет! Такую беду, как нынешняя, еще не видела туркменская земля. Я предлагаю позвать весь народ на саранчовый фронт!.. И если не будет желающих, командование возьму на себя.
В кулуарах, во время перерыва заседания, смеялись:
— Слепая отвага!
— Беспримерное мужество!
— Слава аллаху, — и то хорошо, что угроза смерти не целится в него своим копьем!
Атабаев, проходя мимо, слегка пожурил шутников:
— Слабаки, если так смеетесь, берите на себя руководство!
А спустя неделю со всей республики потянулись в районы бедствия эшелоны рабочих полков, вооруженных лопатами и кетменями, серпами и керосиновыми бачками.
Там, на саранчовых полях, встретил Атабаев и бывшего тедженского комсомольца Чары Веллекова, с которым когда-то скакал ночью в степи.
— Где же твой конь, Чары?
Тот только улыбнулся. За спиной у него, как и у всех его подначальных, был подвешен жестяной бачок с керосином, а резиновый шланг заткнут за пояс.
— Вот он, нынешний басмач! — сказал Чары и показал председателю Совнаркома на саранчука, сидевшего в небольшой, с наперсток, лунке. Он выдернул его из лунки и шлепнул об сапог.
— Вот тебе тысяча саранчуков из одной!
И действительно — в лунке с наперсток было полным-полно этой пакости, похожей на гниды. Атабаев уже знал размеры беды: сперва эти саранчуки были маленькие — не больше мелкого — «масляного» — муравья, потом становились крупнее, размером с черного муравья. Потом еще больше, — вроде «конного» муравья, и каждый день они взрослели… А когда достигали четвертого— пятого возраста, земля уже шевелилась от их копошения — они подпрыгивали, кишели, как кишит рыба в пересыхающей заводи.
Отложив яйца, саранчуки погибали. Их уже можно было собирать в мешки, как полову на току. Ученые говорили Атабаеву, что в Африке саранчу перемалывают в муку и едят. Подросшая, молодая стая, что достигла пятого возраста, приподнимала свои бесчисленные крылья и пускалась в полет, превращаясь в ненасытного хищника…
